Девушка с синими гортензиями

Вербинина Валерия

– А-а… – протянула Ева. – Значит, это малыш Луи. Я угадала?

– Вы знаете его? – спросил Видаль.

– Жинетта о нем рассказывала. Не очень много, на самом деле. Я помню, родители услали его куда-то, чтобы помешать им видеться.

– Она была очень огорчена? – спросила Амалия.

Прежде чем ответить, Ева – вероятно, по привычке, – выдержала паузу, которая была ровно такой длины, чтобы заворожить слушателей, но не дать им отвлечься. Видаль покрутил головой и сдвинул шляпу на затылок. «Актриса!» – восхищенно подумал журналист.

–

Боюсь, вам не понравится мой ответ, – сказала Ева. – У меня сложилось впечатление, что она их всех одинаково не выносила. Я имею в виду людей из ее прошлого. Тех, кто видел, какие унижения ей приходилось терпеть, – на всякий случай пояснила монахиня. – Конечно, ей не хватало смирения. Она была верующей, но ее вера… Впрочем, кто я такая, чтобы говорить об этом…

– Нам бы хотелось все-таки узнать, что произошло на яхте в ту ночь, – сказал Видаль.

– Я не буду с вами разговаривать, – коротко заявила Ева, глядя на него в упор. – Нет и нет.

– Но…

– С вами – не буду, – повторила бывшая актриса. Затем повернулась к Амалии. – Но к вам это не относится.

Видаль нахмурился.

– Все в порядке, Пьер, – вмешалась баронесса Корф. – Насколько я помню, в здешней часовне сохранились прекрасные витражи. Вы можете посмотреть их, а потом напишете о них статью.

– Вы полагаете, нашим читателям это будет интересно? – проворчал Видаль. – К тому же, напомню, сегодня часовня закрыта.

Но тут Ева подозвала молодую монашку, которая отзывалась на имя сестра Марта, и попросила сделать исключение для ее гостя и позволить ему осмотреть часовню.

– Может быть, присядем? – предложила Амалия, когда журналист удалился в сопровождении сестры Марты. – Там, под деревом, я вижу скамью.

– Как вам будет угодно, – кивнула Ева.

Они сели. Ветви дерева отбрасывали на подвижное лицо бывшей актрисы узорчатую тень. Вблизи было видно, что кожа у нее нездоровая, испорченная театральным гримом. И еще Амалия заметила, что Ева явно волнуется.

– Вы хорошо знали мадемуазель Лантельм? – спросила Амалия, открывая блокнот, в который записывала показания свидетелей.

– В театральном мире все знают друг друга. Если вы хотите выяснить, были ли мы подругами… – Бывшая актриса пожала плечами. – Жинетта пыталась со мной подружиться, назовем это так. Позже, по-моему, вбила себе в голову, что мое время ушло, а она идет мне на смену.

– Позже – это когда ей стал покровительствовать Жозеф Рейнольдс?

– Да. А потом он ее убил.

Ева произнесла последние слова очень буднично, однако по блеску ее глаз, по тому, как подрагивали ресницы, Амалия поняла, что дались они бывшей актрисе вовсе не легко.

– Можно спросить… На чем основана ваша уверенность?

Ева отвернулась.

– За день до ее смерти они поссорились. Жинетта вытолкала мужа из своей каюты. А он пообещал, что все равно заберется к ней в окно. Мол, его не остановить.

– Рейнольдс так сказал?

– Да, я слышала своими ушами. И

не только я, там еще были Жюли и Невер.

– Давайте вернемся к событиям той поездки, – предложила Амалия. – С чего именно все началось?

– Я умирала от жары в Париже, – погрузилась в воспоминания Ева. – Шарлю… мсье Морису тоже было скучно. Сначала, когда Рейнольдс позвал меня совершить круиз на его яхте, я отказалась, но потом передумала. В конце концов, на борту были все свои. Старик Невер – драматург, Эттингер – художник, Ролан… Ну, этот занимался всем понемножку, вы понимаете, о чем я. Он был кузеном Рейнольдса, только денег у него хватало, и пробовал себя на разных поприщах. То писал пьесы, то ему вдруг взбрело в голову, что он музыкант, потом решил, что его призвание – стать художником. Ролан ничего толком не умел, но всем интересовался. Когда мы отправились в круиз, он как раз заболел фотографией и кино, повсюду таскал с собой громоздкие аппараты и то и дело возникал на палубе, где просил нас попозировать или что-нибудь изобразить. Причем не понимал элементарных вещей. Например, что свет в камеру губит весь материал. Начало путешествия не удалось. Жинетта дулась на всех без всякой причины, и Рейнольдс уже не знал, чем ей угодить. После Амстердама стало немного лучше – она смеялась и хохотала как сумасшедшая. Потом… Что же было потом?

Монахиня поднесла ко лбу ладонь. Тонкие изможденные пальцы дрожали.

– Незадолго до ее смерти вы поссорились, – напомнила Амалия. – Почему?

– Из-за Шарля, конечно, – отозвалась Ева, убирая руку. – Знаете, Жинетта вовсе не была злой, но иногда ей нравилось подразнить, просто забавы ради. Но и я, конечно, виновата, потому что не сдержалась. Слово за слово, и мы повздорили.

– Ее мужу это не понравилось?

– Рейнольдс всегда принимал сторону своей жены. Он… он был привязан к Жинетте гораздо больше, чем та к нему. Наверное, поэтому все и закончилось… так.

– Утром 24 июля вас не было за завтраком. Верно?

– Разве? Не помню. – Ева поморщилась. – Да, от жары у меня разболелась голова. Потом было не легче, потому что мы застряли из-за каких-то формальностей в немецком порту. На яхту заявилась куча народу, и каждый норовил заглянуть ко мне или к Жинетте. Когда немцы наконец убрались, все почувствовали облегчение.

«Надо же, – машинально отметила Амалия, – «ко мне или к Жинетте». Этот порядок говорит о многом».

– Мы с ней устроили целое представление. – Ева немного оживилась. – Я изображала дотошного чиновника и на ломаном французском строго спрашивала, какую контрабанду везет Рейнольдс. Жинетта играла то мужа, то себя. Шарль тоже изобразил немца, который не понимает шуток и страшно боится чем-нибудь не угодить начальству, то есть мне. Все зрители хохотали как сумасшедшие. Ролан Буайе пытался заснять сценку на пленку, но не знаю, получилось ли у него что-нибудь.

– Скажите, – быстро спросила Амалия, – а Буайе сохранил те пленки?