Девушка в тюрбане
Шрифт:
Это были путешественники с такой жаждой Юности и Красоты в душе, что целую жизнь, целую вечность они провели в погоне за их воплощениями по неведомым морям и неведомым землям. Теперь, в ночь Самайна, когда рушились все преграды и небо не различалось с землей, а вода с огнем, они появятся вновь, на корабле с носом, заостренным, как морда борзой, или на замшелой колеснице, влекомой белоснежной кобылой, или даже пешком, по давно заглохшим тропинкам; они узнают свой народ и своих богов и смогут сделать привал на ночь, перед тем как продолжить свое вечное странствие.
Самайн был праздником
Первыми являлись Девы-лебеди: с наступлением темноты они выплывали из прудов, окруженных огромными, выше деревьев, тростниками, из низвергавшихся в бездну потоков среди зарослей папоротника, ежевики, ромашки, остролиста, выплывали медленно, одинокие и трепещущие, как огромные кувшинки или прозрачные медузы, ступали на землю, и взгляды их пробуждали любовь в сердцах юношей. Как только занималась заря, Девы-лебеди начинали свой перелет, долгий путь на юго-восток, к небесам, еще умиротворенным светом и нетронутой зеленью, и юноши неотрывно глядели, как тает на горизонте их белоснежное облако, исполненные страстной тоски, которая делает тягу к странствиям непреодолимой.
Затем являлись Жены-лани. Это были женщины, силою чар отторгнутые от мужей и детей; их ноги превратились в копыта, лица вытянулись и стали ланьими мордами с глазами как свет озера, и они удалились на поляны с пышной травой и вересковые пустоши, где могли пастись и резвиться и никто не нашел бы их. Их ждали сильные мужи, все те, кто потеряли жен в лесу и целый год плакали и звали их; только на Самайн Жены-лани, собравшись в стадо, оставляли свои убежища и снова представали перед ожидающими их мужьями и детьми, чтобы на их глазах обрести свой прежний облик, руки и бедра, голос и улыбку.
Скалы отворялись, даже там, где они были гладкими, как стена; их поверхность покрывалась бороздами, словно под действием огромного невидимого точильщика, появлялась расселина, длинная темная полоса пролегала сверху вниз по серебристо поблескивающему камню.
Из скалы, пятясь, один за другим выходили павшие Воины, даже те, кто пали в самых древних битвах. На них были бронзовые шлемы, огромные щиты закрывали их от глаз до колен; на щитах были изображены три круга, средний был похож на планету, остальные два — на крошечные спутники.
И, наконец, на свои алтари нисходили боги, они показывались лишь на мгновение, оставляя свой след на дереве дуба или на полированном камне: Таранис спускался, неся на плечах, даже в ночь и ураган, белые облака, Тевтат опирался на щит и держал копье с отрубленной головой, у Езуса были крылья, и он ступал на свой алтарь одетый бродягой.
Спускались Мананнан, в просторном, до пят, плаще из волн, Дейрдре на колеснице, влекомой крылатыми конями, Дагд'a со спелыми плодами, зреющими по всей земле.
Последним являлся Луг в облике юного белокурого воина, слишком юный для бога, может быть, и для воина, сияющий, полный радости предвестник зари.
Алтари богов были на самом высоком холме посреди леса, на
Фионн был Верховным Жрецом народа, поклонявшегося дубу и луне. Ему повиновались тучи, дождь, ветер, текучие воды и огни. Даже Короли советовались с ним, прежде чем принять решение о мире и о войне, о полевых работах и о морских путешествиях, о законах, коим должен был повиноваться народ, и о праздниках, коими надлежало чтить богов.
Фионн жил на вершине самого высокого холма между горами и морем. Он первый встревожился, когда наступила слишком сухая осень. С самого равноденствия воздух оставался теплым, ни один лист не пожелтел, на самых солнечных склонах все еще цвели голубые и алые цветы лета. Появлялись скопления облаков, густых, как шерсть на спинах нестриженых овец, они проплывали по небесному своду, рассеивались и таяли вдали. Порою в самой лазурной вышине появлялись как бы тучные, расползающиеся облачные столпы, но стоило подуть какому-то неизвестному ветру — не западному и не северному, — как они разваливались и исчезали.
Только один раз дождь, казалось, внял призывам жреца и уронил на орешники и дубовые рощи несколько капель теплой влаги. И ничего больше.
— Что-то ускользает от меня там, наверху, эти тучи мне не повинуются, — сказал Фионн своей дочери Ниам, которая жила с ним на самом высоком холме среди леса, возле алтарей богов, и сама была жрицей, посвященной этим богам и луне.
Ниам выросла там, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до звезд в зените, и слыла водительницей кабаньих стад, госпожой росы и приливов; ни один мужчина, кроме ее отца Фионна, не смел приблизиться к ней. И только на Самайн являлась она народу, чтобы вознести молитву луне.
— Что это нам предвещает? — спросила Ниам у Фионна.
— Либо дождя не будет, — ответил Верховный Жрец, — и тогда зеленая листва на деревьях истлеет, запахи цветов станут невыносимыми, смертельная петля сдавит горло источникам, зверям и людям... либо он прольется, но долгий и неистовый, настоящий потоп, от которого вода поднимется выше крыш, выше деревьев.
Когда Фионн рассказал об этом в собрании народа, Барды покачали головами — их песни во славу сосен, орешников, буков, цветущих лугов были теперь ни к чему; а Воины содрогнулись — их мечами нельзя было отрубить головы тучам, их щитами не заслониться от низвержения вод.
Печаль в народе скоро сменилась тревогой. Все вглядывались в небо, солнце, луну, облачные материки, серебристо-белые днем и пепельно-серые ночью, ждали дуновения ветра, который прогнал бы их прочь, оставив лес во власти засухи, или сгустил их, вызвав ливень, потоп.
Печаль сменилась тревогой, тревога ужасом, и люди уже плакали, чувствуя приближение несчастья.
Только юный король Ог по-прежнему охотился в лесу на куропаток и зайцев, по-прежнему носился верхом на своем коне среди диких коней на полянах, спускался по скалам к морю поглядеть, как резвятся на просторах киты и дельфины.