Девушки из Шанхая
Шрифт:
— Я бывал здесь раньше, — говорит он неуверенно на сэйяпе. — Ты знаешь, как сюда попал этот камень?
Я предпочитаю не говорить, что обычно избегаю заходить в Старый город. Вместо этого я предлагаю, пытаясь проявить учтивость:
— Давай присядем, и ты расскажешь мне об этом.
Мы находим свободную скамью и разглядываем камень, в котором я не вижу ничего особенного.
— Император династии Северная Сун, Хуэй-цзун, [9] питал особое пристрастие ко всяким диковинкам. Он посылал гонцов в южные провинции, чтобы те отыскивали для него разные редкости. Гонцы нашли этот камень и погрузили на корабль. Но камень так и не добрался до дворца. Корабль потерпел крушение — быть может, причиной тому был шторм, а может, гнев речных богов.
9
Династия Северная
У Сэма довольно приятный негромкий голос — в нем нет ни капли надменности или снисходительности. Он вытягивает ноги, опираясь на каблуки своих новеньких кожаных ботинок. Я набираюсь храбрости и перевожу взгляд с ног на лицо. Он симпатичный юноша — можно даже сказать, что он хорош собой. Довольно худой. Лицо у него вытянутое, как рисовое зерно, отчего выступающие скулы кажутся еще острее. Цвет кожи темнее, чем мне нравится, но это вполне объяснимо — он ведь из Голливуда. Я читала, что кинозвезды любят загорать на солнышке, пока не становятся коричневыми. Волосы у него не совсем черные, на солнце они отливают рыжим. У нас принято считать, что такими разноцветными волосы бывают только у бедняков, которые не могут позволить себе нормально питаться. Наверное, в Америке еда настолько разнообразна и обильна, что это тоже влияет на цвет волос. Одет он элегантно. Даже я вижу, что его костюм сшит совсем недавно. И он имеет долю в отцовском бизнесе. Если бы я уже не была влюблена в З. Ч., Сэм показался бы мне недурным вариантом.
— Семья Пань вытащила камень из реки и принесла его сюда, — продолжает Сэм. — Как видишь, он удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляют к камням: пористый, как губка, приятной формы, и вид его заставляет задуматься о тысячелетней истории.
Он снова умолкает. Вдалеке Мэй, подбоченившись, кружит вокруг каменного сада. Ее раздражение чувствуется даже отсюда. Она зовет мальчика в последний раз и ищет меня взглядом. Подняв руки, как бы признавая свое поражение, она идет в нашу сторону.
Сэм говорит:
— Ты мне нравишься. Я нравлюсь тебе?
Я не могу придумать достойного ответа и киваю.
— Хорошо. Я передам отцу, что мы будем счастливы вместе.
После прощания с Сэмом и Верном я подзываю рикшу. Мэй забирается в повозку, но я за ней не следую.
— Езжай домой. У меня есть одно дело, догоню тебя позже.
— Но нам надо поговорить! — Она так сильно вцепляется в подлокотники, что у нее белеют костяшки пальцев. — Этот мальчик мне ни слова не сказал!
— Ты же не говоришь на сэйяпе.
— Дело не в этом. Он как ребенок. Он и есть ребенок!
— Это не важно.
— Легко говорить, твой-то хотя бы симпатичный!
Я пытаюсь объяснить ей, что все это не более чем сделка, но Мэй не слушает. Она топает, и возчик напрягает все мышцы, готовый пуститься в путь.
— Я не хочу выходить за него! Если это все неизбежно, то я выйду за Сэма!
Я раздраженно вздыхаю. Для Мэй характерны подобные вспышки зависти и упрямства, но обычно вреда от них не больше, чем от летнего дождика. Мы с родителями уже привыкли к тому, что лучший способ справиться с этими вспышками — это во всем с ней соглашаться, пока она сама не успокоится.
— Потом поговорим. Встретимся дома!
Я киваю возчику. Тот подхватывает повозку и трусцой пускается вниз по булыжной дороге. Дождавшись, когда они повернут за угол, я направляюсь к Старым Западным Воротам, нахожу там другого рикшу и сообщаю ему адрес З. Ч. во Французской концессии.
Подъехав к его дому, я взбегаю по лестнице и барабаню в дверь. З. Ч. открывает — на нем нижняя рубашка без рукавов и свободные штаны цвета хаки, подпоясанные галстуком, продетым под шлевки. В зубах у него торчит сигарета. Я падаю в его объятья. Все слезы, все отчаяние, копившееся во мне до сих пор, все выливается наружу. Я рассказываю ему все: что наша семья рухнула, что нас с Мэй отдают за заморских китайцев и что я люблю его.
По пути я представляла себе, как З. Ч. отреагирует на мои слова. Я думала, что он скажет что-то вроде: «Я не верю в брак, но я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили вместе». Он мог бы проявить отвагу
— Выходи замуж. Похоже, это неплохая партия, и, в конце концов, ты должна повиноваться своему отцу. В девичестве будь покорна своему отцу, в замужестве — своему мужу, овдовев — покоряйся сыну. Мы же знаем, что это так.
— Я в это не верю! И не знала, что ты веришь в такое. Так обычно говорит моя мать, но не ты. — Я так разгневана, что почти не чувствую боли. — Как ты можешь так говорить? Мы же любим друг друга. Как можно сказать подобное любимой женщине?
Он не отвечает, но на его лице отчетливо читается, что он утомлен и раздражен моим детским поведением.
Я убегаю: меня переполняют боль, негодование, и я попросту слишком юна, чтобы знать, как вести себя в подобном случае. Я устраиваю целое представление, с громкими рыданиями спускаюсь по лестнице и выставляю себя полной дурой в глазах квартирной хозяйки. Такое поведение скорее присуще моей избалованной сестре. В нем нет никакого смысла, но ведь множество женщин — да и мужчин — вели себя так же необдуманно. Я жду… не знаю, чего я жду. Что он сейчас кинется догонять меня. Что он заключит меня в свои объятья, как это обычно происходит в фильмах. Что в ночь перед свадьбой он выкрадет меня из родительского дома и мы сбежим вместе. Даже если все сложится наихудшим образом и я стану женой Сэма, я все же смогу всю жизнь состоять в связи с человеком, которого люблю, — в наше время многие женщины в Шанхае так делают. В конце концов, это не худший из возможных вариантов развития событий, не так ли?
Когда я рассказываю сестре, что произошло между мной и З. Ч., она бледнеет и бросается утешать меня.
— Я не знала, что ты так к нему относишься.
Я едва слышу ее нежный, успокаивающий голос.
Она обнимает меня, пока я плачу. Успокоившись, я чувствую, как все в ней дрожит от сочувствия. Сложно быть ближе, чем мы в этот момент. Что бы ни случилось, мы переживем это вместе.
Я сто тысяч раз воображала нашу с З. Ч. свадьбу, но с Сэмом все вышло совсем не так, как я себе представляла. Никаких кружев шантильи, никакого восьмиметрового шлейфа, никаких цветочных водопадов на западный манер. Отправляясь на китайский праздник, мы с Мэй не переодеваемся в красные вышитые платья и не надеваем изящных головных уборов, которые колыхались бы в такт нашей походке. Вся семья не собирается, чтобы поздравить нас, никто не сплетничает и не обменивается шутками, дети не носятся вокруг с криками и смехом. В два часа пополудни мы встречаемся в суде с Сэмом, Верном и их отцом. Старый Лу выглядит так же, как я его помню: жилистый человек с каменным лицом. Он сцепляет руки за спиной и наблюдает, как две пары одна за другой подписывают требуемые бумаги: вступили в брак 24 июля 1937 года. К четырем мы отправляемся в американское консульство и заполняем там документы на получение визы для иммигрантов сверх квоты. [10] Мы с Мэй ставим галочки, подтверждая, что мы не сидели в тюрьме, не содержались в доме призрения или в психиатрической больнице, что мы не алкоголички, не болеем туберкулезом, умеем читать и писать и не страдаем от психопатической неполноценности (что бы это ни значило). Как только мы заканчиваем, Старый Лу сворачивает эти бумаги и прячет в карман. В шесть мы встречаемся с родителями в одном из безликих отелей, где находят приют китайцы и иностранцы, пребывающие в бедственном положении. Мы ужинаем в обеденном зале: четверо новобрачных, мои родители и Старый Лу. Папа пытается поддерживать беседу, но нам нечего сказать. Играет оркестр, но никто из нас не танцует. Одно блюдо сменяется другим, однако даже рис встает у меня поперек горла. Папа просит нас с Мэй разлить чай, как это обычно делают невесты, но Старый Лу отмахивается от этого предложения.
10
Этот тип визы выдавался супругам и детям американских граждан.