Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения
Шрифт:
— Ради чего?
— Ради вас.
— А!.. — произнес маркиз.
— И вот мы здесь, — подхватил Гавар.
— Все семь тысяч?
— Сегодня всего семь. А завтра будет пятнадцать. Да и эти пятнадцать — дань лишь одной округи. Когда господин Анри Ларошжакелен отбывал в католическую армию, мы тоже ударили в набат, и в одну ночь шесть приходов — Изернэ, Коркэ, Эшобруань, Обье, Сент-Обэн и Ноэль выставили десять тысяч человек. Не было боевых припасов, — у какого-то каменотеса обнаружилось шестьдесят фунтов пороха, и господин Ларошжакелен двинулся в путь. Мы предполагали, что вы должны находиться где-нибудь поблизости в здешних лесах, и отправились
— Значит, это вы перебили синих на ферме Соломинка?
— Ветром унесло колокольный звон в другую сторону, и они не слышали набата. Потому-то они и не поостереглись; жители фермы — безмозглое мужичье — встретили их с распростертыми объятиями. Сегодня утром, пока синие еще мирно почивали, мы окружили ферму и покончили с ними в одну минуту… У меня есть лошадь. Разрешите предложить ее вам, господин генерал?
— Хорошо.
Какой-то крестьянин подвел генералу белую лошадь под кавалерийским седлом. Маркиз, словно не заметив подставленной руки Гавара, без посторонней помощи вскочил на коня.
— Ур-ра! — крикнули крестьяне. Ибо возглас «ура», как и многие другие английские словечки, широко распространен на бретонско-нормандском берегу, издавна связанном с островами Ла-Манша.
Гавар отдал честь и спросил:
— Где изволите выбрать себе штаб-квартиру, господин генерал?
— Пока в Фужерском лесу.
— В одном из семи принадлежащих вам лесов, маркиз?
— Нам необходим священник.
— Есть один на примете.
— Кто же?
— Викарий из прихода Шапель-Эрбре.
— Знаю такого. Если не ошибаюсь, он бывал на Джерси.
Из рядов выступил священник.
— Трижды, — подтвердил он.
Маркиз обернулся на голос.
— Добрый день, господин викарий. Хлопот у вас будет по горло.
— Тем лучше, ваша светлость.
— Вам придется исповедовать сотни людей. Но только тех, кто изъявит желание. Насильно никого.
— Маркиз, — возразил священник, — Гастон в Геменэ насильно гонит республиканцев на исповедь.
— На то он и цирюльник, — ответил маркиз. — В смертный час нельзя никого неволить.
Гавар, который тем временем давал солдатам последние распоряжения, выступил вперед.
— Жду ваших приказаний, господин генерал.
— Прежде всего, встреча состоится в Фужерском лесу. Пусть пробираются туда поодиночке.
— Приказ уже дан.
— Помнится, вы говорили, что жители Соломинки встретили синих с распростертыми объятиями?
— Да, господин генерал.
— Вы сожгли ферму?
— Да.
— А поселок сожгли?
— Нет.
— Сжечь немедленно.
— Синие пытались сопротивляться, но их было всего сто пятьдесят человек, а нас семь тысяч.
— Что это за синие?
— Из армии Сантерра.
— А, того самого, что командовал барабанщиками во время казни короля? Значит, это парижский батальон?
— Вернее, полбатальона.
— А как он называется?
— У них на знамени написано: «Батальон „Красный колпак“».
— Зверье!
— Как прикажете поступить с ранеными?
— Добить!
— А с пленными?
— Расстрелять всех подряд.
— Их человек восемьдесят.
— Расстрелять.
— Среди них две женщины.
— Расстрелять.
— И трое детей.
— Захватите с собой. Там посмотрим.
И маркиз дал шпоры коню.
VII
HE МИЛОВАТЬ (ДЕВИЗ КОММУНЫ)
ПОЩАДЫ НЕ ДАВАТЬ (ДЕВИЗ ПРИНЦЕВ)
В
Он был стар и медлителен: дальние прогулки стали ему не под силу; как он сам объяснил маркизу де Лантенаку, уже через четверть лье у него начиналась одышка; поэтому он добрался кратчайшим путем до Круа-Авраншена, а к вечеру отправился в обратный путь.
Чуть подальше Масэ тропка вывела его на голый безлесный холм, откуда было видно далеко во все четыре стороны; на западе открывался бескрайний простор небес, сливавшийся с морем.
Вдруг запах дыма привлек его внимание.
Нет ничего слаще дыма, но нет ничего и страшнее его. Дым бывает домашний, мирный, и бывает дым-убийца. Дым — густота его клубов, их окраска, — в этом вся разница между миром и войной, между братской любовью и ненавистью, между гостеприимным кровом и мрачным склепом, между жизнью и смертью. Дым, вьющийся над кроной деревьев, может означать самое милое сердцу — домашний очаг и самое ужасное — пожар; и все счастье человека, равно, как и все его горе, заключено подчас в этой субстанции, послушной воле ветра.
Дым, который заметил с пригорка Тельмарш, вселял тревогу.
В густой его черноте пробегали быстрые, красные язычки, словно пожар то набирался сил, то затихал. Подымался он над фермой Соломинка.
Тельмарш ускорил шаг и направился туда, откуда шел дым. Он очень устал, но ему не терпелось узнать, что там происходит.
Нищий взобрался на пригорок, к подножью которого прилепились ферма и селение.
Ни фермы, ни поселка не существовало более.
Тесно сбитые в ряд пылающие хижины — вот что осталось от Соломинки.
Если бывает на свете зрелище более горестное, чем горящий замок, то это зрелище горящей хижины. Охваченная пожаром хижина вызывает слезы. Есть какая-то удручающая несообразность в бедствии, обрушившемся на нищету, это как коршун, раздирающий земляного червя.
По библейскому преданию, всякое живое существо, смотрящее на пожар, обращается в каменную статую; и Тельмарш тоже на минуту застыл как изваяние. Он замер на месте при виде открывшегося перед ним зрелища. Огонь творил свое дело в полном безмолвии. Ни человеческого крика не доносилось с фермы, ни человеческого вздоха не летело вслед уплывающим клубам; пламя в сосредоточенном молчании пожирало остатки фермы, и лишь временами слышался треск балок и тревожный шорох горящей соломы. Минутами ветер разгонял клубы дыма, и тогда сквозь рухнувшие крыши виднелись черные провалы горниц; горящие угли являли взору всю россыпь своих рубинов; окрашенное в багрец тряпье и жалкая утварь, одетая пурпуром, на мгновение возникали среди разрумяненных огнем стен, так что Тельмарш невольно прикрыл глаза перед зловещим великолепием бедствия.