Девяностые годы
Шрифт:
Но самый знаменитый подвиг Джека Первый Сорт был совершен им, когда он возвращался из Кулгарди в Южный Крест и ему приходилось опасаться мести всех сторожей, которых он надул по пути туда. Джек как раз ломал голову над тем, как бы ему напоить лошадей у первого водохранилища, когда увидел английского солдата; тот ходил искать золото и теперь возвращался в поселок; он едва передвигал ноги. Джек предложил подвезти его.
На солдате был пробковый шлем, этот, знаете, «Стенли в дебрях Африки», пояснил Джек. А у Джека лежала в кармане повестка о привлечении его к суду за то, что он ездит без разрешения из поселка в Кулгарди. Бумага имела вид вполне официального документа — даже с огромной печатью. Эта печать
Он объяснил положение своему пассажиру:
— Я должен в первом же водохранилище достать воды и напоить лошадей, иначе мы пропали, — сказал он. — Но для этого нужно сделать вот что: мы, мол, из отдела водоснабжения и производим разведку в поисках воды. Вы — уполномоченный. Я спрячусь, когда подъедем к сторожке. Мой мальчишка-туземец покараулит лошадей. Его-то никто не признает. Вам нужно сделать только одно: подойдите к сторожке, поднимите шум и помахайте этой печатью под носом у старика, будто вы невесть какая важная птица. Только ни в коем случае не давайте ему прочесть бумагу. А как получите воду, поскорее удирайте.
Англичанин согласился взять на себя эту роль и исполнил ее с таким успехом, что все прошло без сучка без задоринки. Он разыгрывал ее в течение всей поездки.
Все долгое лето Первый Сорт ездил со своим фургоном туда и обратно и всеми правдами и неправдами привозил новости и продовольствие людям, прикованным к иссохшей, пустынной земле. И почти каждый раз он привозил Моррису письмо и посылку от миссис Гауг, а также письма и свертки Жану Робийяру от его жены.
Старатели бодро и упрямо выносили все лишения, которые им приходилось терпеть. Охать или ворчать считалось недостойным. Пессимисты и трусы давно покинули лагерь. А те, кто остался, хвалились своей выносливостью. Безрассудная отвага побуждала их не прекращать борьбы за богатство, которое, как им чудилось, ждет их, притаившись где-то в серых беспредельных зарослях под красной, раскаленной солнцем поверхностью земли.
Жизнерадостность и неукротимая воля к тому, чтобы выжить вопреки смертоносному зною, спаяли воедино людей всех уровней и положений, помогая им пройти через все передряги, как выражался Динни. Время от времени из кустарниковых зарослей возвращался старатель, высохший, как скелет, с диким взором и косматой бородой, почти потерявший рассудок от голода и жажды. Ходили рассказы о людях, пивших собственную мочу, чтобы не умереть, об одном старателе, будто бы убившем свою лошадь и выпившем ее кровь, чтобы поддержать в себе жизнь.
Считалось, что, если человек умирает от голода, он имеет право взять пищу у другого старателя. Но если на каком-нибудь участке были выложены инструменты, это означало, что его владелец болен, и горе тому, кто попытался бы захватить этот участок.
Когда запасы воды стали истощаться, дело чуть не дошло до бунта. Пришел караван верблюдов с двумястами галлонов воды для Билла Фаахана, выстроившего трактир и условившегося с одним афганцем, что тот будет привозить ему воду из водоема, находившегося за пятьдесят миль. Люди накинулись на караван, как одержимые, и стали с боя брать воду; это продолжалось до тех пор, пока Билл с ними не сторговался, предложив оставить для трактира пятьдесят галлонов, а остальное раздать старателям. Один старик, ошалевший от жажды, так сильно перегнулся через край бочки, что, потеряв равновесие, свалился в воду и его пришлось оттуда выуживать.
Старатели шутили, что в тот день он получил воды больше, чем ему полагалось; а Билл ужасно бранился, что вот какой-то вонючий старик испакостил ему воду. Но и ругань и смех были делом привычным. Наплевать на все, лишь бы хватило воды и пищи, пока не начнутся дожди.
— Вот когда пойдет дождь…
— Вот когда дождемся ливня…
Эти слова были у всех на устах.
Кочевники обходили стороной лагерь белых, пока стояла хорошая пора и можно было охотиться на кенгуру, бунгарра и эму на равнинах и в далеких горах. Когда же началось сухое время года, они пришли к Нарлбин-Роксу, к своему колодцу в Кулгарди, и увидели, что там хозяйничают белые и что воды осталось чуть-чуть — люди и животные почти всю выпили. Им пришлось довольствоваться мочажинами и небольшими водоемами, тайну которых они строго хранили.
Вокруг пересохших бочагов и впадин валялись трупы кенгуру и даже ворон, а у белых было продовольствие, и темнокожие, словно мухи, окружили лагерь, кормясь требухой и остатками пищи в жестянках и бутылках, которые выбрасывали лавочники.
Вино и табак! Любого туземца можно было рано или поздно купить этими благами. Они выходили из зарослей худые и голодные, с одной лишь волосяной повязкой вокруг бедер, а женщины — молодые были очень миловидны — просто нагие. Через минуту они уже шныряли по лагерю, вырядившись в старое тряпье, клянчили пищу и табак и выменивали своих жен, а потом в зарослях, под звездным небом, творили заклинания, призывая дожди и оплакивая свою горькую судьбу.
Вскоре кочевники выучили несколько слов по-английски, а белые несколько слов на туземном языке. Так возникла смешанная речь, которую понимали и те и другие.
Тачка была предметом, широко распространенным среди старателей, и темнокожие прозвали дилижанс «большая тачка», а лошадь с повозкой — «тачка с лошадкой». Увидев в первый раз верблюда, они воскликнули: «Большой эму!»
Находясь среди белых, туземцы держались с угрюмой замкнутостью, но между собой смеялись над белыми и пели песни, где вышучивали ненасытную жадность пришельцев к желтому камню, который те называют золотом и который нельзя ни выпить, ни съесть, и то упорство, с каким белые, разыскивая его, зарываются в землю, точно крысы.
Многие старатели, хорошо знавшие страну, поддерживали дружбу с туземными жителями, и туземцы частенько помогали им, когда они шли на разведку. Но были и такие, которые видели в туземцах только «черномазых», обращались с ними хуже, чем с собаками, злоупотребляли их доверчивостью, похищали их женщин, оскорбляли их и били по малейшему поводу.
— У меня лично, — говорил Динни, — никаких столкновений с туземцами не было. Я всегда обращался с ними дружески и не трогал их женщин. Поэтому я был в безопасности. Впрочем, у них другие понятия о мести, чем у нас. По их законам, если человек, принадлежащий к одному племени, убьет человека из другого племени, то мстят любому члену того племени, к которому принадлежит виновный. Вот почему многие старатели, производившие разведку к востоку и северу, были заколоты, а их лагеря разграблены. Они поплатились за грабежи и убийства, совершенные другими белыми. Кстати сказать, чернокожие на Лейвертоновых холмах всегда славились своей свирепостью. Но те, которые кочевали между Южным Крестом и Кулгарди, были люди мирные и незлобивые — сущие младенцы.
Динни считал, что нужно оставаться в Кулгарди, раз еще удается добывать хоть немного воды. Он подбадривал товарищей, уверял их, что теперь со дня на день можно ждать грозы с ливнем. Динни исследовал местность в двадцати пяти милях к северо-востоку и надеялся найти там золото. Он решил отправиться туда, как только начнутся дожди.
Олф и Морри не возражали. Они понимали, что, расставшись с Динни, они рискуют упустить свое счастье, а возвращение в поселок ничего им не сулит. Без работы и без денег что там делать? Они готовы были поставить на карту свою жизнь, лишь бы добиться богатства. Каждую ночь они по очереди тащились за тридцать миль в Нарлбин-Рокс и там вместе с другими ждали до рассвета своей скудной порции воды.