Девяностые
Шрифт:
За несколько минут Сергей сделал с десяток шагов, и вот впереди совершенно непроходимый участок, большой козырек выгибает тело, словно хочет не пустить, сбросить… Сергей отдохнул, прижавшись к мертвому камню, крепко держась за выступы; старался не слушать монотонный, усыпляющий рев, не представлять, что внизу пропасть и камни – запросто можно занервничать, испугаться, потерять равновесие… Потом стал возвращаться.
Он попробовал пробраться с другой стороны, но там место и вовсе гиблое… Неудача испортила настроение, потянула за собой невеселые мысли, воспоминания. Всё, в чем он остро сомневался и чем мучился последние недели, теперь стало до смешного ясно и просто, и сам себе он казался смешным, долго плутавшим на ровном, открытом месте. И вот вдруг точно открылись глаза… И короткие свидания с Надей представились ему теперь только стыдной, грязной попыткой утолить животные желания, прикрываемые с его стороны
«Сережа, пожалуйста, не будем про это. Не надо, – просила, перебивала его Надя, когда вчера вечером он снова попытался заговорить о ней и о себе, обсудить их отношения; он что-то смущенно и неискренне бормотал о том, что хочет быть с ней, работать, что любит ее и хочет делить с ней ее труд, ее нелегкую жизнь, не может просто наблюдать со стороны… – Ты художник, у тебя свое дело, своя есть работа. Измучаешься просто, перегоришь, рваться будешь… Земля, она с виду такая мягкая, а руки-то сушит, разъедает почище известки…»
И он сейчас с ясной отчетливостью, удивляясь и испуганно радуясь этой пришедшей вдруг отчетливости, словно исцелению и прозрению, вспоминал жителей деревни, их голоса, их лица, морщинистые, темные, измученные будто долгой тяжелой болезнью; их изуродованные работой кривые фигуры, большие руки с короткими, толстыми, негнущимися пальцами, привыкшие к грубым, крупным предметам; вспомнилось, как листал Филипьев альбом с репродукциями – казалось, он впервые держит в руках книгу: пальцы не слушались, не могли прихватить страницу, перелистнуть, царапали глянцевую бумагу, Филипьев всё порывался наслюнить палец, но вовремя спохватывался и в конце концов, ворча, отложил альбом… Или эта директриса школы, Ирина Антоновна. Она, не исключено, слегка ненормальная… Надя рассказывала, что Ирина Антоновна лет десять назад съездила по путевке на Черное море, набрала там на память камешков, а теперь иногда рассыпает их на пол и ходит по ним, смеясь от счастья… Надя сама не видела – соседка директрисы рассказала…
Да и что он здесь хочет найти, в деревне? Каким станет? Близость людей к скоту постепенно превращает и людей в нечто подобное. Как отрывисты и грубы их голоса, как, бывает, рычат они, мхыкают, мыкают, мычат… Они неразвиты, мыслят и выражаются раздражающе-просто. Трава для них – это подходящий или неподходящий корм животине. Камень – материал для строительства или гнёт, им можно что-нибудь придавить. Дерево – бревно, столбик, слега, дрова. Пруд, река, озеро – место, где можно поймать рыбы на уху, полоскать белье. И неужели он так же будет воспринимать мир? Неужели он хочет растворить свою жизнь в мелких, смешных, бесконечных заботах? Даже самые мало-мальские дела – мытье посуды, баня, стирка, поддержание в жилище тепла, справленье нужды – становятся событием, на какой-нибудь пустяк нужно растрачивать массу времени и сил. Постоянно неподъемной тяжестью изводят проблемы: чем накормить животину, привезут ли хлеб, вот зреет дождь, и он нужен – огород пролить, у картошки аж листья свернулись, да вот толь на сарае старый и изорванный, крыша течет, плахи гниют. И если даже есть деньги, то за толем нужно ехать в город, на автобусе, тащить на горбу этот несчастный рулон, ругаться с контролером, требующим доплату за багаж; привезешь рулон, ну два от силы, а на много ли хватит? – дыры только прикрыть… Чтобы помыться, нужно истопить печь, дров наколоть, воды натаскать; воду экономишь – еще бы и состирнуть заодно необходимое… А стирать, потом полоскать… Везешь белье на тележке (если тележка есть) к пруду, полощешь на мостках, отжимаешь, складываешь на клеенку, потом снова перегружаешь в тележку, везешь через полсела обратно домой… Овес, комбикорм, дробленка, где-то надо денег найти, чтоб купить, и хранить так исхитриться, чтобы крысы не добрались; покупаешь корм чаще всего ворованный, дрожишь, не протравленный ли… Отгоняя корову в стадо, переживаешь, чтоб пастух не напился, стадо не разбрелось. А когда, случается, теряется коровенка, бродишь до утра по лесу, по полям, оврагам, ищешь, зовешь свою Дочу. А пастух будто и ни при чем – стадо общественное, пастух никакой ответственности не несет, даже с пастухов его не снимут, мало находится на эту работу желающих… Куры… Что-то нет сегодня яиц. Сменили гнездо? Или поклевали? Скорлупа тонкая, надо галечки принести, крапивы им нарубить… Огород… Заморозков боишься, града боишься, черных туманов… Помидоры подвязываешь, пасынкуешь,
Обрывки рассказов Нади, соседа Василия Егоровича, что-то услышанное в магазине, у колонки. Он еще не испытал, не почувствовал по-настоящему ничего этого, он пока стоит на границе – наблюдает. Но рано или поздно эта жизнь опутает его, сомнет, затащит в трясину. Какие тогда картинки, какие размышления, романтические походы, поиски?.. Ему стало жутко до пощипывания в кончиках пальцев, словно он на самом краю пропасти и уже покачнулся, теряя опору и равновесие. Необходимо сделать шаг назад, а потом осторожно заглянуть туда, в пропасть, представляя себя лежащим, расплющенным, размазанным по ее черному зловонному дну.
Нет, нет, откачнуться. Назад, дальше, дальше. Бежать… Он вспомнил родителей. Как они там… Раза два в год писал им, получал ответные письма. Родители сами по себе, он сам по себе. Они когда-то выбрали свою жизнь на Севере, оставив своих родителей, а он оставил их. И теперь вдруг пришла мысль: «Вернуться!» Сейчас очень легко: по Енисею до Дудинки теплоходом, а там сотня километров по железной дороге до Норильска… Или как? Как быть?..
Доски, месяц назад снятые с окон, стояли во дворе, прислоненные к стене сенок. Нужно только выправить гвозди, прибить доски на место… На вечерний автобус он опоздал. Он дойдет до Захолмова, а там рядом тракт – поймает попутку… Скорее, нельзя тянуть и раздумывать. Все уже понятно, ясно и открыто ему. Месяц обманывался, мечтал и видел здесь то, что хотел видеть, но реальность-то другая. Вот он открыл глаза и увидел, и надо бежать… Надя как раз в школе, подменяет заболевшую уборщицу – по вечерам моет полы. «Какая-никакая, а копейка…». Самое время забить окна, собрать необходимое (всё вряд ли удастся унести), отдать Филипьеву его вещи, ключ. Пусть остается здесь со своей хитринкой, глупой потребностью выгадать мелочь…
Сперва можно перекантоваться у Девятова или у Сани Решетова, а там уж решать, как дальше… Гм, глупо как! Как глупо всё получилось… Пяток картин, десятка три рисунков… Ладно…
Он хотел было присесть, покурить, но точно бы кто-то подгонял, толкал, заставлял суетиться… Молоток, доски… Вернуть все как было и скорей бежать отсюда. «Эта жизнь не для тебя»… Да, да…
Сергей вынес доски на улицу, положил под черемуху. Около Надиных ворот телега, на ней старик. О чем-то разговаривает с Борей… Уже темнеет… Ночь будет идти до города, на попутке не поедет – кто его возьмет с таким багажом? – придется топать. Как-нибудь… Так, ладно… Поднял одну из досок, стал выколачивать из нее гвоздь…
– Сергей… Сергей Андреич, – услышал сначала несмелый, а потом окрепший, будто решившийся на что-то голос Бори.
Оглянулся. Мальчик шел к нему. Что?.. Ни разу не заговаривал с ним, и вот в самый тот момент, когда этого совсем не надо…
– Здравствуйте.
– Здравствуй. – Сергей кивнул, не прерывая работы.
– Вы не поможете? А то вон дед зерно привез, а сам не может сгрузить, спина… Должен был Юрка, сын его, но пьяный лежит… И мать на работе…
– Да, конечно. – Сергей положил молоток, прислонил доску к кривому стволу черемухи; доска соскользнула, упала. – Давай…
Подошли к телеге. Старик лет семидесяти равнодушно посмотрел на него. Седая щетина на щеках напоминала пятнышки инея… На искрошенной, почерневшей соломе четыре пузатых мешка… Лошадь помахивала хвостом, отгоняя мух. Хвост приподнялся, замер, из-под него, шелестя, стали вываливаться коричнево-желтые комки…
– Вот за ворота бы только, – сказал мальчик.
Сергей взялся за мешок… Довольно тяжелый, наверное, не меньше полста килограммов. Боря подхватил было сбоку.
– Не надо, я сам.
Мальчик пошел впереди него. Во дворе указал на внутреннюю сторону ворот:
– Сюда вот, чтоб с глаз… Мать придет, сама потом…
– Да нет, давай сразу. Куда нести?
– Ну, тогда вон в сарай. – И Борис побежал закрыть в будке собаку.
В сарае на высоких чурбаках-подставках – большой ларь из оструганных досок. Овес ссыпали туда. Пустые мешки старик встряхивал и, аккуратно свернув, клал под себя. Когда управились с последним мешком, подхлестнул вожжами лошадку, длинно чмокнул; скрипя и покачиваясь, телега покатилась по улице.