Девятимечье. Тетралогия
Шрифт:
Вторая пуля раздробила вторую ногу в щиколотке, третья – плечо, четвертая – локоть, еще две ушли куда-то в ногу – Вольфганг их даже не почувствовал. Две последние Бонке выпустил в живот.
Закончив стрелять, штурмфюрер подошел к распростертому на земле телу эсэсовца, пнул его несколько раз и, перезарядив пистолет, спихнул Шварц-Кёнига в яму.
Упав на груду трупов, Вольфганг едва не потерял сознание от боли. И только через несколько секунд понял, что та самая маленькая еврейка оказалась почти полностью укрыта его телом.
Невнятно выругался Бонке, которому неудобно было целиться.
Сухой
Он очнулся примерно через час, когда уже начало смеркаться. Девочка так и лежала, придавленная его телом, и боялась пошевелиться. Судя по мертвой тишине в деревне, Бонке не стал искушать судьбу и увел людей. Возможно, даже не ограбив деревню.
Боль почти не ощущалась.
Вольфганг осторожно перевернулся на спину.
Шел снег. Густой, крупными белыми хлопьями укрывающий трупы в яме и засыпающий самого Вольфа.
– Вот уж не думал, что умру так, – тихо усмехнулся он. И, иногда смаргивая снег, стал наблюдать за опускающимся на мертвую землю пушистым белым одеялом.
А потом мир заслонили огромные темные глаза маленькой еврейской девочки, и все вокруг погасло – остались только эти глаза…
Время сливалось единой бесцветной полосой. Дни за днями, месяцы за месяцами и годы за годами.
Вольфганг Шварц-Кёниг, бывший обершарфюрер СС, не замечал ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Прикованный к постели параличом вследствие ранения в спину – последняя пуля проклятого Бонке задела позвоночник – он не жил. Просто существовал. И то – только благодаря Руфи.
«Маленькой еврейской девочке» на поверку оказалось тридцать шесть лет. Она была потомственной ведьмой, целительницей и травницей. Обманчивую внешность Руфь унаследовала от матери вместе с Даром. До сих пор ей удавалось избегать встреч с немцами, но в этот раз не повезло…
Все это Руфь рассказывала Вольфгангу в первые дни, когда потерявшего все эсэсовца надо было просто заставлять жить.
Если бы не опрометчивая клятва, которую ведьма вытянула у немца шантажом, Вольф давно бы уже покончил с собой. Нашел бы способ и оборвал жалкое существование, только по недоразумению называющееся жизнью.
Но Руфь была непреклонна. И раз за разом ее темные глаза вытаскивали эсэсовца из бездны на грани небытия.
– Зачем? – как-то спросил он, когда она в очередной вечер пришла к нему спать.
У ведьмы с первых дней, еще когда прятались в подвале одного из домов в памятной деревне, появилась привычка спать рядом с Вольфом. Сперва – ради тепла. Потом – просто привыкла.
– Зачем – что? – тихо проговорила она, приподнимаясь на локте и прожигая его взглядом своих невозможных глаз.
– Зачем возишься со мной? Только не надо про то, что ты мне обязана жизнью. Сама знаешь, я хочу умереть. Такое существование… как минимум, унизительно для воина.
– Гордый эсэсовец, – тихонько рассмеялась Руфь ему в шею. – Мужчина, воин – так что же ты говоришь о смерти? Недостойно воина сдаваться перед трудностями. Недостойно воина отступать, прежде чем его миссия будет выполнена. Это – недостойно. А бороться с болезнью,
– Ты говоришь мне про эту загадочную миссию уже почти год, – простонал Вольф. – И я давно не верю в это. Что касается борьбы… Опять же зачем? Обратно в СС меня не возьмут. Да я и сам не пойду.
– Мир огромен и еще не изведан тобою, – заметила ведьма, теснее прижимаясь к немцу, – ночь была холодная.
– Да. Но мне он не интересен. Все, во что я верил, оказалось фальшивкой. Мне незачем жить.
– Посмотрим… – Руфь усмехнулась, пристраивая голову поудобнее на плеча Вольфа. – Обещай мне, что проживешь хотя бы до конца войны. Если за это время мы не поборем твою болезнь, то я сама тебя прикончу, чтобы не мучался. А если ты встанешь на ноги и сможешь опять нормально двигаться, то ты попытаешься все же найти свое место. Под этим или иным солнцем.
Эсэсовец равнодушно пожал плечами.
– Обещаю. Тебе стало легче? – нарочито грубо спросил он.
– Да. Ты всегда держишь свое слово, я знаю. Теперь мне будет спокойнее.
– Тогда спи. Я тоже хочу спать.
Спустя десять минут Руфь совершенно по-детски сопела ему в плечо. А Вольфганг еще долго лежал без сна, закрыв глаза, и пытался понять, зачем он еще жив.
Это был конец одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. А потом страшные известия повалили одно за другим. Отступление германской армии, падение Берлина, самоубийство фюрера, капитуляция и…
Нюрнбергский процесс.
К тому моменту Вольф уже вставал при помощи ведьмы и даже передвигался по дому, в котором они жили – правда, не по лестницам, и только при помощи костылей.
Первые подробности из Нюрнберга он узнал из газет, неосторожно оставленных Руфью в прихожей. Бывший обершарфюрер, прочитав несколько советских и английских статей, был в бешенстве – победители писали историю на свой лад. Нет, он не забыл Бонке и его приятелей, он прекрасно понимал к тому моменту преступность национал-социализма в том виде, в котором он существовал, но обвинять в преступлении против человечества простых солдат, которые всего лишь исполняли свой долг, сражаясь за родину? Пусть неофициально, но тем не менее. В процессе денацификации отбирать и уничтожать у женщин, потерявших на этой жуткой войне отцов, мужей, братьев и сыновей, то немногое, что напоминало о них, – все награды, на которых были эмблемы Рейха, и тем более – свастика? А избиения и массовые убийства бывших солдат Германии русскими?
– Забудь о Рейхе, – советовала Руфь. – Это прошлое, и пусть оно в прошлом и остается. У тебя давно другая жизнь.
Вольф не спорил с рациональностью ее слов. Но… как он мог забыть то, что составляло смысл его существования на протяжении почти всей жизни?
Рейх, в том виде, в котором он существовал, – преступен. И бывший эсэсовец с этим не спорил. Но он своими глазами видел, как отбирали у жившей через улицу от них фрау Эммы Железный Крест ее единственного сына – последнюю память о юном штурмовике, погибшем еще в сороковом году. Он понимал, что победи в войне Германия, – все было бы в стократ страшнее. Но неужели победители не смогли сохранить достоинство?