Девятое имя Кардинены
Шрифт:
— Угу, поняла. Серые такие волки. Перевертыши. И имя свое оттого слегка подзабыли.
Он слегка усмехнулся — без обиды, вроде с сочувствием. И тотчас же воскликнул:
— О, да у вас кофием пахнет! Натуральным и свежесмолотым. Давненько не нюхал. Разрешите, я приготовлю нам по чашечке, а то всухую разговор куда-то не туда завернул. Да, а пистолет какой марки?
— «Кондор-Магнум», — сказала она машинально.
— Понятно. Той серьезной модификации, что пробивает насквозь дубовую столешницу и устраивает тебе форменный переворот в кишках. Послушайте, ведь куда как гадко помирать от
Она почти не шевельнулась, только уселась посвободнее. Тем временем Денгиль, отвернувшись от нее, колдовал над спиртовкой: зажег синее пламя, поставил на него металлический подносик с двумя джезвами и смотрел, как колышется на них бурая тяжелая пена, похожая на лаву.
— Вот цейлонцы, пока не погибли их кофейные плантации, обдавали паром несмолотые зерна, жарящиеся на решетке. Самый ароматный кофе получался, куда уж нам теперешним! Мусульманские суфии тоже знали в этом толк: говорят, что они и были первооткрывателями сего напитка, приближающего к лицезрению Бога, но, пожалуй, врут. Ладно, у меня готово. Чашки найдутся? Не пить же нам обоим прямо из турочек, неуважение выйдет. Вам как, с сахаром, с сахарином или без?
Свою чашечку она демонстративно приняла обеими руками. Денгиль уселся в кресло напротив. Фарфор казался еще нежнее в его пальцах, изящных и загрубелых одновременно. Время от времени он прислушивался к ужасающему лязгу и вою, доносившимся снизу, наклонив голову к плечу и удовлетворенно хмыкая. Глаза его сквозь полуопущенные веки изучали ее лицо, это не было для нее неприятно, скорее напротив.
— А и правда, такой женщины, как вы, я не знал, — сказал он внезапно.
— Ну да, конечно: у всех прочих не было ствола под филейной частью.
— Кстати, убрали бы его оттуда. Еще себя пораните.
— Так он уж давно в кармане и на предохранителе.
Оба прыснули; Денгиль — чуть ли не себе в чашку.
С ним было на удивление покойно и счастливо — как тогда, когда Того, сторожа ее, наваливался на ноги тяжелой и горячей своей башкой. И она даже почти не удивилась внезапным его словам:
— Бог создал ину Та-Эль для Денгиля. Скажи, разве не так?
— Я ведь меченая, Волк, некрасивая.
Кто подсказал ей эти слова, в которых было согласие?
В ответ он поднялся, распахнул ей одежду на груди и поцеловал прямо в шрам напротив сердца.
Первое, что она услышала после блаженной гибели, были тихие слова:
— Положи меня, как печать на сердце твоем, как перстень на руку твою, потому что крепка, как смерть, любовь… и стрелы ее — стрелы огненные.
— Это ты говоришь, Волк?
— Прости, — светлые глаза его смеялись, не поймешь, над нею или над собой, — в такие возвышенные минуты меня обычно тошнит любовными стихами всех времен и народов.
— Негодник, это же Песнь Песней. Только ты ревность пропустил.
— Я ее всегда пропускаю — также и в реальной действительности. А ведь ты и впрямь воин, моя кукен. Только воину достает отваги отдаваться так безоглядно и без страха. Сейчас окно грохнуло — аж весь дом затрясся до фундамента, а тебе хоть бы что.
—
Денгиль поднялся, вытянулся по-кошачьи всем нагим своим, юношески стройным телом. Подошел к окну.
— Последнее, слава Богу. Мои люди этих бандитов на себя оттянули. Пришли-то как их сторонники. Хорошо, твои невольные коллеги не начали по своему обыкновению стрелять, тогда бы пустячком не обошлось.
— Интересно, что бы ты делал, если бы они ворвались сюда?
— То, что и собирался. Прежде чем до тебя добраться, им бы пришлось во мне самом дверцу продолбить, а это ох какое хлопотное занятие!
Ушел он тем же путем, что и явился сюда, — на дерево, а оттуда спрыгнул на руки своих ребят, которые перекликались с ним из сада.
Еще через день к ней на второй этаж явился старший представитель рода Антис, с эскортом, сухой и чопорный, как никогда.
— Госпожа посланница, — заявил он без предисловий. — Вчера регулярные войска ваших «красных плащей» и их артиллерия заняли позиции для прямого обстрела города, приблизившись к установленной договором предельной границе на расстояние около трехсот метров в среднем. Имели место и неоднократные нарушения этой границы. Ваши солдаты грабили дома и затеяли перестрелку с силами местной самообороны. Есть убитые и раненые с обеих сторон. Мы считаем, что нас провоцируют — уже спровоцировали! — нарушить перемирие, чтобы свалить вину на нас. Поэтому напоминаю, что вы лично отвечаете за соблюдение условий той стороной. От меня требовали приказа о вашем заключении, но я предпочел для вас домашний арест.
— Напрасно. Посадили бы сразу в местную тюрьму, что ли. Здесь так зверски дует из-под пола…
Он сделал вид, что не понял.
— Ну хорошо, вы в своем праве. Арест так арест. А мои сослуживцы?
— Отпустим в город, но без оружия. Дальше — как сами знают. Стрельба им в любом случае только повредит.
— Могу я видеть господина Карена?
— Позже. Он в отлучке.
Карен явился уже к вечеру, запыханный, горячий после стычки с ее лэнскими охранниками.
— Ничего не мог для вас сделать, ну ничего!
— А я и не просила. Спасибо за то, что уже сделали.
(И за Волка, сказали они друг другу беззвучно.)
— Слушайте, младший помощник старшего повара, вы ведь наверняка значите в правительстве куда больше, чем тот ярлык, который на вас навешен.
Он кивнул.
— Я тут в одиночестве кое-что обдумала и сейчас изложу вам для передачи в верха. Кстати, валерьянки не дать вам в таблетках? Очень уж рассуетились.
— К Эблису таблетки. Я слушаю внимательно.
— Для начала такой вопрос. Господин Роналт придет на разговор с «красными плащами»?
— Завтра в пять утра.
— Меня для показа возьмет?
— Не знаю… Нет.
— Зря. Утром воздух здесь — ну чистый хрусталь! А тут сиди и дожидайся. Что он со мной сделает, если не договорится ни до чего путного?
— Расстреляет.
— Серьезно? Фу, какая мерзость. К тому же меня однажды расстреливали, и без весомого результата. Вы об этом знаете?
Карен посмотрел ей в глаза, кивнул.
— Да. Из вторых рук, разумеется.
— Другой вопрос. Почему наши армейские так уверены, что мне не причинят вреда?