Девятое имя Кардинены
Шрифт:
— Можно вообразить себе, что это символизирует путь человека к истине, — рассуждал Сейхр. — Идти, подниматься, даже поднимаясь — возвращаться к ней опять и все время ее оспаривать, дабы обогатить ее.
— Ибо истина должна изменяться уже для того, чтобы остаться истиной, — вторил ему Имран. — Мы-то, как говорят, прогрессируем. Во всяком случае, меняемся, это уж бесспорно.
В библиотеке, где Танеида устроилась подобно мышонку в головке сыра, оба они клали ей поверх манускриптов и инкунабул вполне современный аналитические обзоры и, конечно, комментировали.
— Ваши добрые дядья Лон-ини и Марэм-ини вельми хорошо все обустроили. Крестьянам — землю в долгосрочную
— Если человека тянет плюнуть в свою жирную похлебку, это, конечно, гадко. Но не стоит ли за этим нечто более высокое и идея более благородная? Говорят, что самое ценное в человеке — его нонконформизм, — Имран.
— Вы сделали вид, что разрушили старую систему управления, но — Боже! — тотчас получили новую, с иголочки, куда более наглую бюрократию. Боретесь с почтенными древними суевериями, где закодировано истинное знание, — и обрастаете шелухой новых, под которыми нет почвы. Убрали диктатора — и вот увидите, новая диктатура здесь будет, если не создана уже, — говорил Сейхр.
— Спящее общество рождает чудовищ, — итожил Имран.
Когда они уехали, Танеида перевела дух. И всё-таки занозу в мозгу они ей оставили. «Вы пока еще сусло, из которого еще не вышло вина. Какое будет это вино, — никому неведомо. Мы стражи, мы блюстители этого неведомого, того, что еще грядет», — говорил внутри нее невидимый Стейн.
Хрейа — имя любви
Доктор сидел в гобеленовом кабинете Танеиды, перебирая дорогие оттиски японских гравюр укиё-э, любопытных с точки зрения медицины. Сама она писала очередной реферат для дядюшки: занятие небезынтересное, тем более, что Лэн, тамошние приключения и тамошние проблемы за последние месяцы как-то отдалились. Хмуро сказал, как бы про себя:
— Те южнолэнские вояки, что еще в Ларго… Ну, подследственные, которых еще не очистили от грехов, вымышленных или настоящих… Было получено указание сделать каждому тотальный анализ крови на антитела, склеиваемость белков и совместимость.
— Зачем — устроить банк здоровья для власть предержащих? Вроде Института крови в Социалистической Рутении? Хорошо, я запомню.
— Не надо. Пересадки и подсадки мы регулируем. Даже наших жен задействовали.
— Тогда что же?
— Там один юнец — его вместе с тобою можно соединить в общую систему кровообращения.
— И что теперь? Приберечь его для собственных дракульских нужд?
Линни даже носа не поднял от классических японских скабрезностей.
— Его имя — Дэйн Антис, родня экс-премьеру в городе Лэне. Иначе как бы его записали в офицеры чуть ли не с пеленок? В прошлую войну он был прямым мальчишкой, лет девяти от силы. И в бою, конечно, не был ни разу. Беленький такой, благостный и собой недурен. Знаешь, что за ним числится? Один наш дурак в ссоре — и не с ним даже, а с приятелем его, — хватил рукой за его полуобнаженную шпагу, а такое не положено даже в случае арестования: оскорбление. По-простому, хуже, чем за яйца взять. Ну, мальчик выдернул свое «жальце» из чужих рук и вгорячах рубанул того от плеча до, пардон, задницы. Его потом сутки желчью рвало не переставая.
— Хм. Этот Дэйн психически вменяем или невротик?
— Разбираешься. Здоров он как ты или я, и формально за свои действия отвечает. Суд, конечно, имеет все права учесть состояние аффекта, если захочет.
— Суд?
— Ну конечно. Судить его будут. А
— Оригинальный ход мыслей у тебя. Слушай. Договорись о его освобождении под залог по какой-нибудь медицинской причине — ты на это мастак. Деньги тебе дам я, но ты свали это хоть на наших ангелов ада, благо они пока не уехали. Их посвяти в кое-что: пусть подыщут ему тихую комнату из недавно освободившихся. Мне доложишь об исполнении. А потом напрочь выкинь это из головы. Ясно?
«Сегодня с утра тихо падает снег. Тысячи, тьмы тем крошечных танцовщиц в белых юбочках летят с небес на землю, их подхватывает ветер и раскачивает в ритме моих мыслей. В тот день тоже снежило, завораживало, смывало горечь с души. Было что-то очень рано, когда я проснулся в то воскресенье и вышел на порог дома. (Впрочем, спал я плохо с тех пор, как вышел из Ларго.) И вот по пустынной улочке прошла мимо меня женская фигура, обернутая в длинную накидку. Что было в ней, от чего я тотчас же снялся с места и двинулся следом? Плащи такие носит каждая третья горожанка: под ними прячут вечерние туалеты или верховые наряды. То, что судя по походке, гибкой прямизне стана, гордому поставу головы, женщина была молода? Но именно таких я и остерегался. Сверстники надо мной посмеивались: вовек будешь бояться вражеской крови, пока не прольешь крови девичьей или хотя бы хорошая баба тебя не вразумит.
Но эта женщина и двигалась иначе: не раскачивая бедрами, как они все, не оглядываясь кокетливо (а тем не менее, я был уверен, что она меня видит). Будто летела над землей вместе со снегом. Так легка и просторна была ее поступь, что я стал отставать почти сразу. Но она замедляла шаг, точно подманивая — и снова уходила, легко вынося вперед маленькую ножку в меховом башмачке. Мы почти бежали незнакомыми улицами: и уже сердце подступало к самому горлу и во рту появился солоноватый привкус, когда она остановилась (я чуть не налетел на нее с разгона) и обернула ко мне смеющееся свое лицо. Глаза были удивительно синего цвета — как зимнее небо при ясном солнце. И голос ее мягко толкнул меня в грудь:
— Спасибо, до дому вы меня проводили. Так не зайдете ли внутрь? Чаю выпьете, вина согрею ради гостя.
И меня действительно поили горячим рубиновым вином с запахом корицы и гвоздики и терпким чаем совсем такого же цвета. Комната с выцветшими гобеленами и китайским резным шаром вместо люстры казалась величиной со скорлупу грецкого ореха — так много было книг: на стеллажах, на письменном столике, на узком старомодном диване и креслах… Сроду не видал подобного книжного богатства. Мы бродили в нем по щиколотку, размыкали застежки тяжких переплетов, любовались золотыми, киноварными, изумрудного цвета заставками, причудливостью инициалов, отдували шелковую бумагу с гравюр.
— Это всё твои? — спросил я. Она засмеялась тихо — голос у нее был как серебро звенящее, как чистая вода, бегущая по ложу из камней.
— Нет, мне привозят сюда и в мой главный дом ничейные… брошенные, принадлежащие старым родам.
— Ты сама какого рода?
— По матери я Стуре. Они все были в душе книжники: букинисты, архивариусы. А род Антис — ты же ведь Антис? — ведет свое начало от кузнецов, воинов и оружейников.
Всё было предопределено. Волосы, которые она подколола на висках, падали на спину плащом из золотой пряжи. Она была меня старше, но не старее: чистая кожа, яркие краски губ, бровей и щек, гибкая повадка. Только почти инстинктивное чувство собственного достоинства, устоявшееся благородство слов и движений говорили — не столько о возрасте, сколько о некоем трудном опыте.