Девятьсот бабушек

Лафферти Р. А.

— Выдержит. Папа Гарамаск, ты же не нарушил еще и кодекс веревки?

— Лежи тихо, болван. Называй это как хочешь. Ну вот, они уже близко, но я не буду углублять надрез. Остаюсь на своей ставке… Веревка трещит, Чаво, пока еле слышно, а первый из них уже почти у цели! Веревка трещит громче! Она рвется! Она лопнула! Они летят вниз, Чаво!

Оганта шумно рыдал, оплакивая друзей, а грохочущая музыка, казалось бы неуместная, создавала атмосферу непредставимой панихиды. Гарамаск зло рассмеялся и убрал копье с груди Чаво. Сняв с

копья наколенный кинжал, он вернул его на законное место.

— Вставай, Чаво. Как же зовут четвертую жертву?

— Это ты — скальная обезьяна, папа Гарамаск. Люди Мира кажутся нам смешными, поэтому мы зовем вас именно так… А может, это я — человек-лягушка, если сумею убить тебя, съесть твой мозг и исполнить лягушачий прыжок. Мы сразимся, папа Гарамаск, и я съем твой мозг! Слушай запись моего боевого гимна. Ты не можешь его выключить! Разве он не прекрасен?

— Чертовы вечные подростки! — проревел Гарамаск, и они сошлись в схватке не на жизнь а на смерть. — Вражда между нами — с самого сотворения мира! Я разорву тебя на куски! Задушу струнами твоего хиттура!

— Папа Гарамаск, а ведь ты соврал про размер лягушек. Скоро я стану очень большой лягушкой.

В свете заходящего солнца они дрались на острие пика, вознесшегося в небо. Они скрежетали зубами и рубили кинжалами воздух в праведном гневе. К наступлению темноты один из них должен умереть.

Перевод с английского Сергея Гонтарева

ВСЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ

Сначала Энтони Троц пошел к политику Майку Деладо.

— Как много людей вы знаете, мистер Деладо?

— А почему ты спрашиваешь?

— Мне интересно, сколько подробностей может вместить память.

— В силу своего положения я знаю многих. Десять тысяч человек я знаю хорошо, тридцать тысяч — по имени и примерно сто тысяч помню в лицо или здоровался за руку.

— А каков предел?

— Возможно, тот, которого я достиг. — Политик холодно улыбнулся. — Единственное, что может его ограничивать, — время, скорость узнавания и способность к запоминанию. Последняя, говорят, с возрастом ухудшается. Мне семьдесят, но со мной ничего подобного не произошло. Кого я знал, всех помню.

— А мог бы человек со специальной подготовкой вас превзойти?

— Сильно сомневаюсь. Моя собственная подготовка была не хуже специальной. Никто не проводил с людьми так много времени, как я. Когда-то я прошел пять курсов тренировки памяти, но до многих хитростей додумался сам… Я верю в общие корни человечества и примерно равные способности людей. Тем не менее некоторые — скажем, один человек на пятьдесят — своими способностями, если не сказать породой, превосходят соплеменников — и своим кругозором, и умением усваивать информацию, и приспособляемостью. Я именно таков — один из пятидесяти. Общение с людьми — моя специальность.

— А

может человек, еще более тренированный, чем вы, но обделенный другими способностями, хорошо знать сто тысяч человек?

— Может. Но смутно.

— А четверть миллиона?

— Думаю, нет. Он может заучить их лица и имена, но знать самих людей — вряд ли.

Потом Энтони пошел к философу Габриелю Минделю.

— Мистер Миндель, сколько людей вы знаете?

— Знаю как? Как таковых? Или как самих по себе? А может быть, per suam essentiam, то есть как сущности? Или ты имеешь в виду ab alio — как других? Или как hoc aliquid — вещь в себе? Тут есть тонкие различия. Или, быть может, ты подразумеваешь изначальную субстанцию? Или умопостигаемую сущность?

— Что-то между последними двумя. Скольких вы знаете по имени, в лицо или с некоторой степенью близости?

— По истечении многих лет я запомнил имена кое-кого из коллег — наверное, около дюжины. Мне хорошо известно имя моей жены, и я почти не запинаюсь, когда произношу имена моих отпрысков… ну разве что на мгновение. Но ты, скорее всего, пришел не по адресу, зачем бы ты ни пришел. Я плохо запоминаю лица и имена, это общеизвестный факт. Меня даже называют, vox faucibus haesit, рассеянным.

— Да, вашу репутацию я знаю. Но вы вполне могли бы мне помочь теоретически. Скажите, что ограничивает совокупные способности человеческого разума? Что его сдерживает?

— Тело.

— Каким образом?

— Мозг — это тюрьма. Сознание ограничено мозгом. А тот, в свою очередь, ограничен черепом. Мозг не может вырасти больше, чем позволяет емкость черепа, хотя в обычных условиях мы используем всего одну десятую часть серого вещества. Только бестелесное сознание, согласно эзотерической теории, не имеет ограничений.

— А согласно практической теории?

— Теория не может быть практической.

— Значит, у нас нет опыта наблюдений за бестелесным сознанием, и нам не известны его возможности?

— Опыта наблюдений нет, но ничто не мешает изучать его возможности. Здесь нет противоречия. Можно рационально рассматривать иррациональное.

Потом Энтони пошел к священнику.

— Как много людей вы знаете? — спросил он.

— Всех.

— Это маловероятно, — сказал Энтони после короткой паузы.

— Я возглавлял двадцать разных приходов. Выслушивая по пять тысяч исповедей ежегодно, я вправе утверждать, что знаю человечество.

— Но я имел в виду не человеческую психологию, а конкретных людей.

— Если так, то я знаю примерно десять человек хорошо, и пару тысяч — похуже.

— А может кто-то знать сто тысяч людей? Или полмиллиона?

— Разве что медиум. Не могу сказать, каков количественный предел у этого знания. Но у человека непросветленного предел есть точно. Причем во всех сферах.