Шрифт:
Голова кружится, лестница виляет, а ступеньки то пропадают из-под ног, то возвращаются в самый последний момент. Семнадцатое июля, очередной понедельник, в который единственное, о чем я могу думать, – как поскорее попасть домой.
На цокольном этаже темно. Не помогают даже лампы дневного света в коридоре. Они слепят, но не освещают путь. За год работы в музее я выучила каждый коридор, каждый поворот и каждый угол, так что до кабинета Грымзы могу дойти с закрытыми глазами.
Я стучу в открытую дверь. Обычно по утрам Грымза в приподнятом настроении: она пьет кофе с
– Что ты у дверей трешься? Заходи!
Я переступаю порог, но остаюсь стоять у двери, ожидая, когда Грымза даст команду заговорить.
– Ну, – гнусавит она, откладывая в сторону бумаги. – Говори быстро. У меня дела.
– Галина Владимировна, я хотела попросить…
– Опять? – Грымза вскидывает черную бровь. – Опять плохо и надо домой? Иди напрямую к кадровичке увольняться. Мне твои болячки уже вот где сидят.
Она подносил ладонь к шее. Я опускаю глаза, притворяюсь, что мне стыдно.
– И не надо тут строить грустные моськи. Больше не прокатит давить на жалость.
– Но вы же знаете мою ситуацию. – Я использую последний козырь.
Грымза открывает рот, чтобы ответить, но ее прерывает телефонный звонок. Она поджимает губы, поднимает указательный палец и командует:
– Жди.
И только потом берет трубку. По ее лицу можно предположить, что разговор неприятный. Грымза морщится. Ее брови возмущенно подскакивают и тут же опускаются к переносице. Когда ей надоедает слушать то, что без перерыва тараторят в трубке, она прерывает собеседника и отвечает громко и четко:
– Так, а теперь послушайте, что я вам скажу. Не надо мне объяснять ценность экспонатов и не надо думать, что раз музей у нас маленький, то мы непременно потеряем ваши особые посылки. Я тут сорок лет корячусь за копейки! Имейте уважение! При мне ни один экспонат не пострадал.
Голос в трубке верещит еще быстрее.
– Да что вы говорите! – перебивает собеседницу Грымза. – А я будто не знаю, кто это такой. Деревня же! Все равно нет! Никакой охраны я в музей ночью не пущу. У нас на это есть сторож. Идите разбирайтесь с исполкомом. У меня решение на руках будет, тогда и поговорим, а пока… И вам того же!
Грымза бросает трубку и фыркает.
– Вот коза! Думает, если работает в Русском музее, ей все дозволено. Надо Люде позвонить, чтобы никакого решения ей не давала. Не хватало еще пускать сюда непонятно кого и, не дай бог, деньги ему платить. Удумали!
– Нам предоставляет картину Русский музей?
– Чаще работать надо, а не болеть, чтобы знать все, – замечает Грымза. – Вчера уже вывеску на улице повесили, вообще-то. У нас двадцатого числа выставка маринистов будет в рамках их «большого тура». Эта коза малолетняя за Айвазовского трясется. Считает, что у нас в музее охрана плохая. А поняла она это только в день доставки картины. Дура.
Я стою, чуть дыша, и уже почти не слышу, что говорит Грымза. Сам Айвазовский здесь, в нашей глуши, в моей власти и без охраны.
– Ты и правда какая-то бледная, – оценивает Грымза. – Ладно
– Вы совершенно правы.
Глаза Грымзы округляются. Я стараюсь стоять прямо и делать вид, что чувствую себя намного лучше.
– Мне действительно стоит поработать сегодня. Спасибо вам.
Сбегаю из кабинета, пока Грымза не успевает ничего добавить, и иду к туалету. Если я действительно хочу пережить этот день, нужно привести себя в порядок. Туалет как раз рядом с кабинетом начальства. Самое место.
Я умываю лицо холодной водой до тех пор, пока не перестаю чувствовать кончики пальцев. Мне хочется набрать целую раковину воды и опустить туда голову.
– Все хорошо, деточка?
Старческий голос и мягкая рука на моей спине заставляют поднять глаза. Морщинистое лицо нашей уборщицы, по совместительству сторожа, Чеславы Чеславовны морщится от волнения.
– Это все твои ночные посиделки тут, – Чеся качает головой. – Сколько раз я тебе говорила, что не надо тут ночами с зарисовками своими сидеть.
Придаю лицу безмятежное выражение и улыбаюсь.
– Я себя хуже чувствую, когда дома ночую. Я там не сплю совсем. Только плачу. А в музее я при деле.
Чеся качает головой и возвращается к швабре. Я пытаюсь собраться с мыслями. Сегодня в наш музей прибывают новые картины. И не просто картины, а полотна маринистов. При этом, благодаря Грымзе, никто не будет охранять их этой ночью. Возможно, это мой единственный шанс, пока Русский музей не надавил на исполком.
– Чеславна, я сегодня с вами ночую. – Я подхожу ближе и протягиваю старушке несколько мелких купюр.
– Как же так, деточка? – Чеся берет деньги, но смотрит неуверенно. – В таком вот состоянии?
Я подмигиваю ей, как делаю всегда. Это что-то вроде знака нашей договоренности. Она кивает. Пусть не одобряет мои решения, зато никому не рассказывает, не лезет в мои дела и искренне верит в ложь про зарисовки.
День тянется невыносимо долго до приезда маринистов. Мне становится хуже, но я жду. Ровно в час дня, как по расписанию, на лестнице раздаются шаги и крики Грымзы:
– Осторожнее с Айвазовским!
Сердце начинает биться чаще. Неужели сегодня я впервые увижу «певца моря»? Тело отзывается восторженным трепетом. Желудок скручивает от волнения, будто перед встречей с любимым. В каком-то смысле так оно и есть.
Эдика не стало два года назад, а я все еще жду его возвращения. Дергаюсь каждый раз, когда звонит телефон или раздается стук в дверь. Жду, что он войдет, как всегда красивый и обворожительный, с огромным букетом в руках.
Жизнь с ним напоминала фонтан с шампанским – она струилась и опьяняла. Я не работала все пять лет, что мы были вместе. Эдик брал все расходы на себя. Мы путешествовали, жили и наслаждались друг другом. С ним я побывала на всех лучших курортах мира: Канары, Бора-бора, Пхукет и даже Атлантис. Я пытаюсь убедить себя, что именно из-за количества поездок, я не помню, где мы с ним были в последний раз.