Диагноз

Лайтман Алан

— Скажите, что с вами произошло в действительности? Наверняка у вас есть диагноз после посещений стольких врачей.

Билл отрицательно покачал головой. Ему почему-то вспомнился кабинет Петрова, заваленный историями болезни.

— Ваша жена работает? — спросила мисс Стивенсон. — Или она сидит дома?

— Это не ваше дело, — ответил Билл и отъехал от младшего юриста. Он понял, что не может говорить на личные темы с этой женщиной. Он совершенно неосмотрительно подставил ей свои уязвимые места. Но отныне он будет оперировать исключительно относящимися к делу фактами. Эти адвокаты — презренные, надменные и скользкие типы. Зачем он вообще пришел сюда? Билл посмотрел на часы. Было пять ноль

две. Послышались чихание, кашель, и в кабинет вошел мистер Бейкер.

— Если я вам больше не нужна… — сказала мисс Стивенсон.

— Еще буквально несколько минут.

Мистер Бейкер сел за клавиатуру компьютера и принялся что-то печатать.

— Мистер Чалмерс, — сказал он. — Я пришлю вам по электронной почте перечень того, что надо будет сделать в первую очередь. Наша следующая встреча пройдет в Интернете. Это поможет сэкономить время.

— Когда вы будете знать, что дело открыто? — спросил Билл. Желудок его скрутило в тугой узел, в голове застучало. Он снова и снова мысленно слышал слова мисс Стивенсон.

— Трудно сказать, — ответил мистер Бейкер.

Билл подался вперед, стараясь прочитать текст, который набирал адвокат.

— Я все пришлю вам по электронной почте, — пообещал Бейкер, продолжая печатать. — С полной определенностью ясно только одно. Жизненно важно получить диагноз вашего заболевания. Без этого мы не сможем сдвинуться с места.

Мисс Стивенсон закрыла блокнот и подошла к двери, выставив одну ногу в коридор.

— Вы должны иметь окончательный диагноз, — сказал Бейкер, — подписанный лицензированным врачом. Вообще говоря, этот диагноз должен быть подтвержден по меньшей мере двумя независимыми друг от друга врачами.

Когда Билл выехал в коридор, ожидавшие своей очереди люди встретили его дружным кашлем.

РИСУНКИ

Он медленно подтягивается на подоконник, испытывая боль во всем теле от долгого лежания на полу. Дома никого нет, но он слышит какой-то звук. Над головой тихо поскрипывают брусья перекрытий. Вдалеке всхлипывает маломощный мотор. Билл откидывается назад, спиной чувствуя холодок металла инвалидного кресла, потом снова наклоняется к полу.

На полу он обводит тень древесного листа. Это лист сахарного клена, который заглядывает в окно второго этажа, чудесный лист с одним центральным выростом и двумя боковыми долями. Каждая из этих частей похожа на прихотливо изогнутую береговую линию с острыми мысами и закругленными бухточками. Когда налетает порыв ветра, тень на полу начинает дрожать и колебаться. Тогда он перестает рисовать и ждет. Потом начинает опять. Каждый час он рисует новый силуэт. Каждый час силуэт листа смещается в сторону на ширину ладони, обозначая на полу путь солнца по небосклону. Утром первая тень ложится на пол возле бюро. Днем, когда Билл перестает рисовать, не выдерживая соблазна сесть за клавиатуру компьютера, тень добирается до красного письменного стола. За неделю карандашные рисунки покрывают весь пол. Получается нечто связное, одна гирлянда из листьев или, быть может, один гигантский лист.

Мелисса не раз просила его переселиться на первый этаж, чтобы избавиться от ужасных перемещений по лестнице, покончить с добровольным заточением, но Билл предпочел трудности спальни, четырех стен его болезни. Именно так называет он теперь свое состояние. Это не проблема, но болезнь. Он болен. Теперь он принял это. Он болен. Его ноги превратились в обтянутые кожей кости. Руки тоже превратились к кости, но чудесным образом они пока еще способны исполнять желания мозга, которые он посылает им по больным, но действующим нервам. Лицо Билла тоже частично онемело. Ухо, подбородок, левая щека. Денно и нощно молит он Бога

послать ему боль.

Он держит свинцовый карандаш настолько твердо, насколько позволяет разум, чтобы его рисунки были совершенны. Он хочет запечатлеть точную форму листа в данный момент времени. Каждый самый крошечный изгиб и зазубрину, трещинки и вмятинки. На одной доле пять мысов и шесть впадин, и каждая хоть немного, но отличается от других. У листа есть маленькое отверстие. В самой середине. Оно пропускает свет, и Билл любовно обводит и это внутреннее окошечко. Правая доля почти неприметно больше левой, левая же располагается ниже, и край ее более плоский. Он нашел асимметрию в листе, и она оказалась прекрасной в своем несовершенстве. Временами тень кажется ему рукой или маленьким личиком, и тогда Билл откатывается от рисунка, чувствуя, что вторгается в чужую интимную жизнь. Наверное, он превратился в вуайериста, который подглядывает в чужие окна. Или в просителя, предлагающего себя самого? Даже когда лист был похож на обыкновенный лист, рисование превращалось в глубоко интимный акт, настолько хорошо Билл знал очертания своей модели. Центральный отросток прям, как армейский майор. Каждая кривая линия напоминает либо бухточку, либо женскую грудь. Он так хорошо узнал лист, что мог чувствовать его, несмотря на омертвевшие пальцы, мог коснуться каждой складки, каждого острого края. Он чувствовал уколы листа на своей щеке.

По ночам ему часто снится лист, и, просыпаясь, он обнаруживает, что водит руками по деревянной спинке кровати, ощупывая его. Иногда он просыпается в холодном поту. В такие моменты ему снится не лист, а компьютер, руки носятся над спинкой кровати, которая в это время превращается в клавиатуру. Он стучит по клавишам, пытается успеть, успеть, сидя с голым белым животом перед экраном, с которого летят тысячи дротиков информации, вонзающихся в его беззащитную кожу. Или с экрана на него бросаются полчища муравьев, начинающих пожирать его кровоточащую плоть. Просыпаясь, он, дрожа, сидит на постели, уставив взор в светящиеся часы на туалетном столике.

Билл ползал на животе за тенью листа, и однажды ему пришло в голову, что он пишет на полу своего рода историю. Это же история Земли, карта ее движения. Земля движется во времени, тень движется по полу. Ничто не может быть проще. Движется Земля, и движутся тени. Земля — мать, прародительница листьев, рай, благословение. Он благословляет лист и его мать-землю, он рисует и благословляет. В своей истории он отыскивает каждую деталь и поэтому с таким вниманием присматривается к каждой кривой линии, к каждому, самому мелкому, движению. Разве это не благословение? Он стал хронистом малых и великих вещей. Может быть, именно этот лист и есть средоточие вселенной.

И так как лист постепенно, от часа к часу, меняет свое положение, то Билл подумал и о том, что по его рисункам, по их точности и строгой последовательности можно будет восстановить время и место их нанесения. Эта перспектива вселяет в него радость, доставляет удовольствие, связывает его с событиями, значение которых выходит далеко за рамки человеческого бытия. Лежа на полу, он одновременно высоко парит. Его рисунки запечатлевают и историю, и настоящий момент. Окрыленный своим новым видением, он представляет себе других людей, то, чем они занимаются в данный момент. На газовых станциях рабочие качают газ, банковские служащие меняют наши пятерки и десятки, пешеходы спешат по делам мимо высоких зданий, хозяйки варят на кухнях капусту, водители жмут на клаксоны, все суетятся в толпе, и Билл понимает, что никто из этих людей не смотрит. Никто из них даже не подозревает о развертывающейся на их глазах истории. Он, именно он, должен ее записать. Это его ответственность и его блаженство.