Диана (Богини, или Три романа герцогини Асси - 1)
Шрифт:
И в искупление всей своей бесплодной злости он время от времени приходит в экстаз при имени Гарибальди. Он говорит о нем не иначе, как с нежным умилением и почти таинственно, как будто между ним и стариком можно предполагать совершенно особенные отношения. Он бросает, это великое имя в лицо всем тем, которые думают, что они что-нибудь делают: - Будьте, как он, если можете!
– с задней мыслью: - Если бы вы были такими, вы были бы безвредны.
– Скрытая пружина всего этого - зависть, беспокойная зависть ко всем, кто тоже способен на что-нибудь, и в особенности,
Герцогиня, улыбаясь, смотрела на разгоряченную подругу. Она обняла ее рукой за шею.
– Биче, ты описываешь его поразительно... наглядно. Сознайся, что он тебя очень оскорбил.
– Меня - никогда. Но он... расчленил нескольких людей, которых я уважала. Я ненавижу его, как грабителя моих иллюзий.
– А если бы этого и не было, - ты ведь его... коллега. Сознайся. Биче?
– Сознаюсь, - сказала Бла.
* * *
На балу у князя Торлония герцогиня попросила представить себе журналиста. После первых десяти слов оказалось, что он совершенно влюблен.
Она едва могла вспомнить его лицо. В нем было что-то английское, пожалуй, напоминающее английского актера. Очевидно, он всегда терялся в массе черных фраков. Ноги у него были чересчур длинны, - может быть, только потому, что он носил очень узкие панталоны и слишком короткий жилет. Он играл необыкновенно красивой тростью, из яшмы и черного дерева, с толстым хрустальным набалдашником. С недавнего времени трости начали брать с собой в гостиные: эту моду ввел принц Маффа. Она подумала: "А, он нашел средство занять свои руки. И сейчас же он написал свою статью и отважился приблизиться ко мне".
Он без всякого предисловия заговорил о принцессах, которые в одиноких морских замках вместо легенд о героях вдохновляются народной душой.
– И наконец, она, окруженная ликованием бедняков, открывает свой величественный невинный поход. О! Насмешливый хохот действительности никогда не пробьет панциря ее грез: я горячо верю в это.
– Вы повергаете меня в изумление, - сказала она, думая про себя: "Влюбленность портит его вкус".
Он объявил:
– Мир, герцогиня, лежит у ваших ног, а вы остаетесь так холодны, как будто вы из серебра. Я и не удивляюсь, что вы не испытываете ничего необыкновенного при виде маленького критика, теряющего из-за вас голову. А между тем мне казалось, что эта голова сидит крепко.
– Я считаю ее даже неподвижной, - заметила она.
– Вы... не верите мне?
– тихо спросил он, вертя трость то в одну сторону, то в другую.
Шлифованный хрусталь привлек ее взгляд. В это мгновение он повернул его, так что преломление света не мешало ей видеть его внутренность. Она увидела черно-голубое поле с запертыми воротами; перед ними лежал белый гриф.
"Какая дерзость, - подумала она, -
Она пожала плечами и отвела глаза. Он прошептал едва слышно:
– Ведь в сущности, я энтузиаст! Не верьте ничему, герцогиня, что вам сказали обо мне! Я наивен и легко воодушевляюсь, и, если бы я не знал, что тогда все было бы кончено, - в это мгновение я лежал бы у ваших ног!
Она сделала гримасу.
– В благодарность за вашу высокомерную улыбку, - прибавил он.
– Вы считаете меня хитрецом, вас убедили в этом. На я только притворяюсь им, чтобы обезоружить насмешку и внушить страх. Вам я сознаюсь в этом. Вы видите: я не могу скрыть от вас ничего о себе. Вы верите мне?
– Уберите, наконец, трость с моих глаз. Вы совершили бестактность.
Он накрыл хрусталь рукой и раздражил ее этим еще больше. Он как будто завладел ее образом и ее судьбой, которую скрывали эти прозрачные стены.
– Вы верите моим словам?
– Я не даю себе труда сомневаться в них.
Он неловко, но решительно придвинул кресло и сел.
– Знаете, герцогиня, почему нас здесь оставляют одних?
Его манера выражаться ставила ее в тупик. Она подняла глаза: гостиная была пуста. В соседней комнате в свирепой позе стоял на своем пьедестале залитый белым светом колоссальный Геркулес, швыряющий в море Ликаса. За ним был виден двор с великолепной галереей. Там у входа толпились сотни ожидающих.
Глаза герцогини помимо ее воли смотрели вопросительно. Делла Пергола ответил, морща лоб:
– Проперция Понти.
– Проперция, - повторила герцогиня, - та, которая создала это, - вот это?
Она чувствовала трепет.
Делла Пергола кивнул по направлению к Геркулесу.
– Она самая. Она же бросила на него и снопы света. Каждый канделябр стоит там, где она его поставила. Что за кулаки у этой женщины! Три дня тому назад она вернулась из Петербурга. Какой триумф! А вот и она!
Вошла мощная женщина.
– Она так огромна, - сказала себе герцогиня, что голова с копной черных волос над низким лбом кажется слишком маленькой. Не крошечная ли голова и у ее Геркулеса?
Молодой человек, белокурый, изящный и худощавый, снял накидку с ее тяжелых плеч. Она взяла его руку, сверкая пурпурным атласом.
– Кто это?
– Господин де Мортейль, парижанин, как видите. Она привезла его с собой.
– И?..
– Конечно. И в довершение комизма он не хочет ее знать. Самое большее она возбуждает его тщеславие.
– Бедная Проперция!
Герцогиня была потрясена. Как могло величие так забываться! Проперция была живой, движущейся мраморной глыбой. Ее сильные руки боролись с другими глыбами. Мысли в этой голове должны были быть написаны на мраморных столах могучими буквами. А прилизанный карлик царапал на них, скептически улыбаясь, свое имя.
Она почувствовала досаду на Проперцию и горячее презрение, как к родственнице, запятнавшей фамильную честь. Великая художница прошла мимо, окруженная почтительной толпой. Герцогиня продолжала сидеть и смотрела в сторону.