Диана (Богини, или Три романа герцогини Асси - 1)
Шрифт:
– Герцогиня, я от души благодарю вас.
– Слушайте, Проперция. Сегодня утром в глазах картины я увидела как горит красота, к которой мы стремимся. Здесь, у вас, уже нет стремления. Я стою здесь, маленькая, но полная любви, в царстве силы, созидающей красоту. Мое сердце никогда не билось так; я думаю, после этого момента небо не может больше дать мне ничего.
При этом она не отводила глаз от рядов статуй.
– Эти бронзы, - сказала Проперция, - отлиты в Петербурге.
Она повела гостью по галерее.
– Великий князь Симон заказал их; он умер прежде, чем они были готовы. Эта женщина с покрывалом на лице и с
Проперция рассказывала машинально. Она знала, что у посетителей только тогда появлялся непритворный интерес к ее творениям, когда с каждым из них был связан какой-нибудь анекдот. Герцогиня молчала. Две минуты спустя Проперция подумала:
"Чего хочет эта важная дама? Конечно, она одна из тех, которые боятся нарушить моду, если не будут дружны со мной. Почему она стоит перед художественным произведением и не судит его? Она не находит руки слишком короткой, мочки ушей слишком толстой и, хотя сама она очень стройна, груди слишком полной. Неужели она исключение и обладает способностью чувствовать? Она пришла не из злостного любопытства, она не хочет убедиться, какой жалкой сделал меня человек, которого я люблю. Она слишком взволнована. Я думаю скорее, что она любит сама. Да, она, должно быть, несчастна, как я: как могла бы иначе важная дама чувствовать художественное произведение?"
Они вернулись в зал.
– Я мешаю вам? Вы хотите работать?
– О, нет. Я жду вечера, и как благодарна я ему, когда он приносит мне прекрасное лицо. Садитесь опять на стул, герцогиня, смотрите вдоль галереи, как прежде, и позвольте мне вылепить ваш профиль из глины.
Она отогнула голову герцогини набок неожиданно легкими руками, и все же герцогиня почувствовала себя под этими руками хрупкой и подвластной им, как ком земли, который должен был получить жизнь сообразно пониманию и сердцу Проперции. Проперция опустилась на деревянную скамейку; она мяла в руках глину и наслаждалась молчанием.
– О, если бы мне никогда больше не надо было говорить!
– Какой худой, гордый профиль, и как она бледна и дрожит. Она тоже должна сильно любить.
И Проперция глубоко погрузилась в мрачный огонь своей собственной любви.
Прошло некоторое время. Герцогиня обернулась: Проперция сидела праздно, с каким-то отсутствующим взглядом. На коленях у нее, между безвольно раскрывшимися пальцами, лежала работа.
– Это не я, - вполголоса заметила герцогиня, нагибаясь над ней.
– Это изящно и бессильно, это мужчина... как он попал в руки Проперции? Ах...
Она испугалась и тихо докончила:
– Это он.
Проперция вздрогнула. Она увидела, что она сделала и посмотрела на свою работу печально, но без стыда. Герцогиня увидела себя наедине с великой художницей в глухом лесу душ; застенчивость, недоверие и тщеславие остались за его пределами. Она сказала:
– Если бы вы могли забыть его!
– Забыть его! Лучше умереть!
– Вы дорожите своим несчастьем?
– А вы своим?
– Я несчастна не из-за мужчины. Я хочу быть счастливой.
– Но вы, герцогиня, больны от страсти!
– Я тоже люблю. Я люблю вот эти прекрасные создания.
– И только...
Герцогиня посмотрела на нее с ужасом.
– Создания Проперции, - сказала она.
Проперция опустила глаза.
– Вы правы. Я уже так низко пала, что отвечаю "и только", когда мне говорят об искусстве.
Она встала бормоча:
–
И она скрылась в глубокой оконной нише. Герцогиня отвернулась; опять ее охватило горячее презрение, словно к родственнице, запятнавшей фамильную честь. В галерею врывалась золотисто-красная пыль солнечного заката. Статуи купались в ней, юные, бесстыдные, бесчувственные и навеки непобедимые. Напротив, на теневой стороне, корчилось большое сильное тело; ночь окутывала его своими серыми крыльями. Вдруг в сумраке раздался звук, точно из зловещей бездны: рыдание человеческой груди.
"А между тем этой плачущей, - думала герцогиня, - обязаны жизнью те свободные, прекрасные".
Она нежно приблизилась к Проперции и обвила ее рукой.
– Наши чувства текучи и неверны, как вода. Вернитесь, Проперция, к творениям из камня: камни облагораживают нас.
– Я пробовала. Но только мое жалкое чувство превращалось в камень.
Она, шатаясь, тяжело прошла на середину вала. Она сорвала с подмостков под стеклянной крышей полотняные покровы; в колышущемся сумраке засверкал мраморный рельеф. Высокая женщина сидела на краю постели и срывала плащ с плеч убегающего юноши. Он смотрел на нее через плечо, изящный и пренебрежительный. Герцогиня узнала во второй раз молодого парижанина. Отвергнутая женщина на краю постели была Проперция Понти, обезумевшая, забывшая скромность и благопристойность и искаженная страстью, бившей по ее грубому лицу, точно молотом. Позади себя герцогиня слышала громкое дыхание другой Проперции. На нее смотрело то же бледное мраморное лицо, такое же необузданное, как и то, все во власти природы и ее сил. Герцогиня сказала себе:
– Я вижу ее такою, какая она есть, и этого нельзя изменить.
Она тихо спросила:
– Так это и останется?
– Так и останется, - повторила Проперция.
– Эта жена Потифара чудовищно прекрасна. Как могла бы я желать, чтобы вы сделали что-нибудь другое?
– Что-нибудь другое! Только что, герцогиня, я хотела сделать ваш профиль. Но что вышло?
– Он... Господин де Мортейль... Но должно ли это быть так?
– Если бы вы знали! Я скажу вам что-то. Сырой материал уже всегда содержит образ, счастливый или мучительный. Я не могу ничего изменить в нем, я должна просто вынуть его из камня. А теперь во всех камнях скрывается только один.
Любовно и с тихим ужасом герцогиня спросила:
– И это произведение даже не облегчило вас?
– В первый момент. Я окончила рельеф в один день, тогда мне показалось, что мое неистовство утихло.
– Когда это было?
Проперция ответила с горьким смехом.
– Сегодня.
– А теперь?
Она подняла руки и опустила их.
– А теперь я опять чувствую: я могла бы наполнить мир чудовищными символами моей любви, и, когда он был бы полон, мне казалось бы, что я еще ничего не сделала.
Она уныло отошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Прорезанные ущельями горы стен и крыш, остроконечные, темные, извилистые, смутно тянулись во мраке высоко над ней. Внезапно наступила полная темнота: на мраморном рельефе замерла горячая жизнь, он мягко погрузился в тень. Герцогиня сказала словно самой себе:
– Я хотела бы увести Проперцию на более чистый воздух; она живет в духоте. Я хотела бы построить дом, на пороге которого все страсти расплывались бы в ничто, как этот мрамор, - все страсти, которые не принадлежат искусству.