Диана
Шрифт:
— На этот раз, герцогиня, победа за вами. Дайте свое согласие, я едва могу дождаться этого, — ах, что я говорю о себе, вся идеалистическая молодежь едва может дождаться этого. Мы все хотим принять участие в великой борьбе, герцогиня, за одну вашу улыбку. Если бы вы знали, как все наши сердца бьются за вас и как они истекали кровью при вашем несчастье! Теперь, наконец, близится великий момент, теперь ваше величие и прелесть заключат союз с нашим воодушевлением и нашей силой. Неотразимое очарование имени тысячи из Марсалы будет предшествовать вашим знаменам,
Он обвел дам счастливым взглядом. Он и не думая напрягать свой голос. Лишь совершенно поверхностно играл он безудержным чувством, рвавшимся наружу в голосе трибуна, и спокойно давал заметить, что это игра. — Я вам показываю себя, — казалось, говорил он. — Сударыни, разве этого не достаточно?
Герцогиня позволила ему кончить свои благозвучные упражнения; она находила приятным иметь его перед глазами. «Он удачный экземпляр, — думала она, — и прав, если доволен собой». — Относительно плана, который ей предложили, у нее не было сомнений. Она, пожимая плечами, обратилась за советом к Бла. Но ее подругу нельзя было отвлечь от Пизелли, Казалось, его вид причиняет ей физическое страдание, делающее ее счастливой.
Но Кукуру разразилась негодующей речью; ее лоб уже давно побагровел.
— Перестанете ли вы, наконец, городить чепуху? С вашей тысячью смешных красных рубах вы хотите завоевать государство, которое имеет солдат? Вы думаете, что всюду то же, что в Неаполе: все подкуплены, и все условлено заранее, пушки наполнены цветами и хлопушками, а со стен нападающим протягивают руки красивые девушки. Не правда ли, вы так представляете себе это? Так представляет себе жизнь такой дурак, как Сан-Бакко. Тоже один из тех, кому эта комедия стоила всех его денег. Патриотизм и свобода, что за бессмысленные названия комедий.
Она, вне себя при мысли о всех выброшенных на идеалы деньгах, толкнула костылем испуганную герцогиню.
— Идите со своими тысячью клоунов в Далмацию! Из этого выйдет только то, что у вас отнимут последние деньги, если у вас еще осталось что-нибудь! И обратно вы ничего не получите, ничего, ничего, ничего!
Вдруг она остановилась, точно парализованная. Рот остался открытым, толстый язык лежал, свернувшись, между зубами. Среди речи у нее явилась идея, на мгновение обессилившая ее. Несколько минут все испуганно ждали, но старая дама закрыла рот и задумчиво пробормотала что-то про себя.
Герцогиня и Бла стали прощаться. Пизелли опять заговорил. Он хвастал своими связями среди золотой молодежи и называл самые знатные имена.
— Со всеми этими господами я встречаюсь ежедневно в клубе. Со многими я уже говорил о вашем деле, герцогиня. Я могу сделать для вас бесконечно много. Вы, вероятно, все знаете принца Маффа. Это мой друг…
При звуке этого имени раздался глухой стон. Лилиан Кукуру вышла из комнаты, не сказав ни слова. Пизелли не смутился этим. Ему было безразлично, какое именно действие производила его личность, — лишь бы она производила действие. Он вышел с Павицем вслед за обеими женщинами. На улице он обдавал Бла своим
Бла овладела собой. Она улыбалась ему через плечо, в ее глазах появился искусственный блеск, как от атропина. Она дала волю своему остроумию, и Пизелли извивался от восхищения.
— Графиня, я читал ваши стихи. Какие переливы, какая нежность! Ах, что за чувства! Кто не знает ваших «Черных роз»? Вы знаменитость, графиня. Лишний почитатель, отнимающий у вас несколько минут, — какое это имеет значение для вас! Вы позволите мне навестить вас, графиня? Вы разрешите мне это?
Герцогиня сказала:
— Я не знаю, в Кукуру есть что-то живописное, она далека от пошлой трусости. Возможно, что она была бы способна на необыкновенные поступки. Она почти нравится мне.
Едва дверь закрылась за посетителями, как мать толкнула Лилиан и Винон в комнату, занимаемую семьей. Она заперла дверь на задвижку и заковыляла на середину комнаты. Ее фигура странно расширялась книзу; ее жир имел наклонность скатываться вниз волнистыми грудами, со щек на шею, с шеи на грудь, с груди на живот и с живота на ноги. Он как будто хотел стечь вниз, вдоль палки, на которую опиралась старуха, и образовать на полу кашу. Так стояла княгиня, пыхтя и весело подмигивая, перед своими высокими белокурыми дочерьми.
— Что такое? — коротко спросила Лилиан.
— Дети, у меня новое дело.
Винон заликовала:
— У maman дело!
Лилиан презрительно объявила:
— Maman, ты делаешь себя смешной. Только что тебя одурачило страховое Общество, а ты еще не довольна?
— С этими негодяями страховщиками я уже покончила. Они раскаются в этом. Теперь я в состоянии оказать важные политические услуги, за которые мне заплатят много денег. На них я открою пансион.
— И доживешь до ста лет. Знаем.
— Вы только послушайте, деточки, прошу вас. Сначала я думала, что из этой нелепой болтовни о вторжении в Далмацию ничего не выйдет. Но кое-что из этого все-таки выйдет, это я сейчас же заметила. Я извещу о планах дурака Сан-Бакко его превосходительство далматского посланника. Как вы думаете, сколько даст это дело?
— Славное дело, — сказала Лилиан. — Maman, твои промыслы становятся все сомнительнее.
— Вот мне за все, — захныкала Кукуру, — я жертвую собой для них, и вот как они отплачивают мне. Вас нужно принуждать к счастью, детки… И я заставлю вас! — крикнула она, топая костылем, вся красная, разъяренная и злая.
— Я положу вас в постели богачей и завоюю себе все те деньги, которых негодяи не хотят дать мне, и сделаю наш род великим и буду жить… жить…
— Maman, твоя жадность к жизни, — просто противна, — сказала Лилиан, — белая и холодная.
В этих интимных беседах она вознаграждала себя за все насилия, которым подвергалась в обществе.
— Твои дела доведут тебя до суда, этим ты кончишь.
Старуха огрызнулась.
— А где кончишь ты, скверная дочь? В доме, которого я не хочу даже назвать!