Дикарь

Весна была в разгаре. Казалось, Великий Хозяин раскинул над пробужденной после суровой

зимы землею бирюзовый полог, весь затканный золотыми блестками солнца и белыми пушистыми гроздями облаков. Милым весенним звоном звенел пушистый, принаряженный старик-лес. Чист и ароматен был майский воздух. И синее огромное, как море, с едва уловимыми на горизонте берегами, озеро казалось вторым небом, только опрокинутым, разостланным по земле, только более темным, более хмурым и строгим. В лесу пахло свежею смолою, неуловимо пряным запахом обновленной земли и несло откуда-то тонкою душистою струею первых ландышей. Нудно и однозвучно кричала кукушка. Пела малиновка на ивовой ветке. Стучал клювом настойчивый дятел. И вот неожиданно все эти шумы и шорохи, песни и звоны смело и громко покрыл резкий, пронзительный свист.

Рыжая белка в испуге метнулась с ветки старой сосны, уронив с дерева сухую прошлогоднюю шишку, и исчезла в зелени свежей изумрудной хвои. А свист все не прекращался. Зашуршали кусты вербы, и, с трудом пробираясь сквозь чащу, на узенькую тропинку вылезла небольшая человеческая Фигура. То был мальчик-подросток, лет четырнадцати, в старом, во многих местах порванном, во многих местах заплатанном матросском костюме. Смуглый, загорелый, обветренный со светло-серыми прямо смотрящими глазами, он был худ, строен и достаточно высок для своего возраста. Целая копна темно-русых волос, упрямо завивающихся крупными кольцами, беспорядочно выбивалась у него из-под матросской фуражки. Серые глаза его внимательно оглядывали местность, пока он не переставал свистать при помощи не совсем чистых пальцев, приложенных ко рту. Еще упала одна шишка из-под лапок насмерть перепуганной белки, и даже кукушка приостановила свою однообразную музыку, а мальчик все еще продолжал свистеть.

— Го-го-го-го-го! — вдруг неожиданно пронеслось по лесу.

Тут черные брови мальчика высоко приподнялись и губы раздвинулись в улыбку. Эта милая, простодушная улыбка сразу смягчила суровое, смуглое лицо мальчика, казавшегося диким, и нелюдимым, и оно неожиданно сразу похорошело, просветлело.

Он поднял голову и устремил глаза в сторону, куда убегала по направлению к небольшому фабричному городку тропинка.

— Как ныне сбирается вещий Олег, отмстить неразумным хазарам… — запел он.

— Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам… — послышалось где-то неподалеку, и почти одновременно со звуками подхваченной песни из самой гущи кустов выскочило еще двое: рыжий, веснушчатый мальчик с бойкими, бегающими, как у пойманного дикого зверька, глазами, одного возраста с подростком в матроске, и девочка смуглая, как цыганка, с тоненькой косицей, странно торчавшей за ушами, на год или на два моложе своего спутника. Оба подростка были одеты в нищенские лохмотья, и по их изнуренным лицам было видно, что оба они прошли тяжелую и мучительную школу нужды.

— Здорово, Дима! — крикнул рыжий мальчуган и протянул приятелю грязную, черную руку.

Сероглазый подросток без тени брезгливости принял и пожал ее. Потом, кивнув головой девочке, сказал:

— Как вы долго нынче… Я тут весь изсвистался, пока пришли.

— Нельзя было, — проговорила деловитым тоном последняя, — дядька долго не уходил и нас не отпускал.

— Ну, ладно, чего там! Нечего рассусоливать, — оборвал ее рыжий. И, живо

обернувшись к тому, кого назвал Димой, лаконически бросил:

— А ты принес?

— Принес.

— Все принес?

— Все.

— А папирос?

— Нет, Сергей, папирос я тебе не принес. Нет их у меня. И денег нет, чтобы купить, — серьезно ответил Дима.

— Вот те на! Зачем покупать? Ведь отчим-то небось курит?

— Курит… Ну, так что?

— Так неужто же ты у него не сумел пару папирос взять?

— Что-о-о?..

Дима выпрямился, поднял голову. Взор его загорелся.

— Раз и навсегда запомни, Сергей: взять без ведома, это значит — украсть, а я, Вадим Стоградский, на то не пойду. Понял?

Оборванец что-то буркнул себе под нос. Диме послышалось весьма обидное словцо.

— Что такое? Что ты сказал? Повтори — тяжело переводя дух и глядя на рыжего в упор, глухо отчеканил он, и сжал руки в кулаки.

Тогда смуглая девочка в лохмотьях и с босыми ногами в ссадинах и царапинах, неожиданно выступила вперед и схватила рыжего за рукав.

— Да будет вам браниться… Ей Богу, какие! лучше есть примемся. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. И дядька ругался… Да и как еще! Боже ты мой! Прибить грозился за то, что который день ничего не настреляли. [1] А где стрелять-то? А на работу берут тех, которые постарше. На нас и глядеть не хотят. Страсть как проголодалась. Дядька грозится и вовсе не кормить, покуда полтинника в день приносить не станем, а где уж тут — полтинник в день!

— Ну, заскулила! Слушать тошно. Молчи! — огрызнулся на свою спутницу рыжий.

— Не смей обижать Машу, слышишь? А не то ничего не получишь от меня, — неожиданно повысил голос Дима.

Сережка прикусил язык. Он знал, что Дима не любитель тратить слов по-пустому, и волей-неволей смирился. Между тем, Дима не спеша пошел в кусты и через минуту вернулся оттуда с большим свертком в руках.

— Вот все, что мог принести, принес! — коротко сказал он, бросая узелок в ловко подставленные руки рыжего.

Тот проворно развязал узел. В нем лежала старая, заплатанная матроска, старые же сапоги, большой кусок хлеба и несколько ломтей жареного мяса. Последней мальчик достал изящную батистовую блузку.

— Это от сестры. Она мне раньше еще подарила. Это тебе, Маша, — мягко произнес Вадим, обдавая смуглую девочку ласковым взглядом.

— Мне? — почти захлебнувшись, прошептала та.

— Ну да, тебе. Какая смешная! Не бойся, не краденая… И мясо, и хлеб тоже не краденые. Это моя порция от обеда. Я не ем за столом. Говорю, нет аппетита. Прошу отложить мне на вечер и вот, ношу сюда.

— А сам голодный сидишь? — широко раскрыла глаза девочка.

— О, нет… Ведь у нас не одно мясо дают к обеду; и рыбу, и суп, и сладкое… Сыт бываю до отвала.

— Ишь ты — и рыба, и сладкое! — уписывая за обе щеки хлеб с мясом, протянул Сережа. А нам иной раз и хлебушка не перепадет.

Маша в это время любовно перебирала дрожащими пальцами складки и кружево блузки. Вероятно, ей и во сне не снилось надеть когда-либо на свои плечи подобную, на её взгляд, роскошь.

Сережка, в свою очередь, не спускал глаз со старой матроски и сапог.