Дикая роза
Шрифт:
— Бог с ним, с Рэндлом, — сказала она. — Поговорим о вас. Феликс, оказывается, почти наверняка не едет в Индию, так что вы просто должны со мной поехать. Вы и поедете, Хью, ведь так?
Хью, словно конфузясь, стал ковырять пальцем обивку кресла.
— Не знаю, смогу ли, Милдред.
— А что вам мешает?
Он ответил усталым жестом, как будто избегая её взгляда.
— В чем дело? — спросила Милдред. — Или Индия утратила свое очарование? Ведь вам хотелось ехать, хоть вы в этом и не признавались. Неужели раздумали?
Хью молчал.
— Хью, милый, вас что-то грызет. Это все из-за детей?
— Милдред, вы такая отзывчивая, — сказал Хью.
Милдред пододвинулась к нему вместе с креслом. Теперь ей ужасно хотелось его обнять, но это было затруднительно. Мешали им два громоздких кресла, а встать его не заставишь. И она довольствовалась тем, что легонько похлопала его по руке, хотя изящнее было бы сделать это сложенным веером.
— Вот и расскажите мне все.
— Дело не в детях, — сказал Хью. — Просто у меня какое-то дурацкое состояние духа.
Как и у меня, подумала Милдред. Ах, Хью, если бы вы только знали, до чего дурацкое! Она ничего не сказала, только потянулась к подлокотнику его кресла, готовая при первом удобном случае дружески сжать ему руку.
Хью теперь смотрел ей в лицо, и от этого взгляда в упор у неё захватило дыхание. К такому взгляду она не успела подготовиться и теперь могла только в смущении опустить глаза. Неужели она покраснела? Она забыла, какое бывает ощущение, когда краснеешь.
— Милдред, — сказал Хью, — мы с вами старые друзья. — Голос его звучал торжественно.
— Да. — Снова её охватила нервная дрожь. Она не ожидала, что разговор их так неожиданно, так удивительно быстро примет серьезный оборот.
— Я надеюсь, вы позволите мне говорить откровенно.
Милдред молча кивнула. Она стиснула его руку, лежащую на подлокотнике, и выпустила.
— Надеюсь также, — продолжал Хью, — что вы не сочтете это оскорбительным для памяти Фанни.
Милдред не знала, следует ли заверить его, что нет, не сочтет, поэтому она просто коснулась его руки, хотя и не сжала её. Его большое озабоченное круглое лицо было совсем близко от её лица. Почти не меняя позы, она могла бы поцеловать его. Теперь он уже не за горами, этот второй поцелуй, которого первый так долго дожидался. Полураскрыв губы, она нежно смотрела на Хью, чувствуя, что и лицо у неё меняется под наплывом забытых эмоций.
— В человеческих привязанностях есть что-то до странности неподвластное времени.
— Я знаю… — сказала Милдред. Она взяла его руку и крепко держала, поглаживая одним пальцем. — Милый Хью… — Она была счастлива, удивлена, очень взволнована.
— Я надеюсь, что моя откровенность не расстроит вас и не будет вам неприятна, — сказал он. — Когда вы пришли, я не собирался заводить этот разговор. Но право же, я достаточно стар и глуп, чтобы говорить, когда хочется, и махнуть рукой на благородство молчания.
— Говорите, мой друг, говорите, — шепнула Милдред.
— Я хочу попросить у вас совета, Милдред. Относительно Эммы Сэндс.
Милдред резко разжала пальцы. Хью, который, видимо, не заметил ни когда она завладела его рукой, ни когда отпустила её, встал и заходил по комнате. Голова его раз за разом мелькала перед медовым Тинторетто.
— Не знаю, было ли вам это известно, — сказал Хью, — но я когда-то питал к Эмме очень теплые чувства. — Он остановился в золотом сиянии картины. —
— Да, — сказала Милдред. Она и не думала, что это прозвучит так сухо.
— Ах, так вы знали? — Он, казалось, нетерпеливо ждал ответа, словно ему приятно было бы узнать, что она в свое время с интересом следила за его похождениями.
— Да, в сущности, нет. Кажется, смутно догадывалась, что она вам нравится.
Хью был как будто разочарован.
— Ну так вот, а это было. — В тоне его мешались обида и самодовольство. Он опять зашагал, и постепенно лицо его прояснилось, о Милдред он словно забыл. Она видела, как черты его разгладились, смягчились от воспоминаний, точь-в-точь как у неё самой несколько минут назад. Лицо словно стало больше, благостнее, он повторил: — Да, это было. Я действительно… — Он сделал ещё несколько шагов и остановился перед Милдред. — Я ни с кем никогда об этом не говорил. Фанни-то знала, но разговоров никаких не было. Удивительно, просто чудо, что можно об этом поговорить с кем-то вслух, произнести её имя. Спасибо вам, Милдред, спасибо, дорогая!
— Вы хотите поговорить о прошлом? — спросила Милдред с надеждой.
— Пожалуй, нет. — Хью опять от неё отвернулся и подставил лицо сиянию картины. — Я хочу говорить о настоящем… Скорее даже… о будущем. Да, — повторил он увереннее, — о будущем. Это, знаете ли, удивительное открытие, что даже у человека в моем возрасте оно есть.
Милдред чувствовала, что вся съежилась в большом кресле, стала маленькая и сухая, как орех. Она сказала:
— Сердцем вы молоды, Хью.
Эти банальные слова, казалось, доставили ему удовольствие. До чего же глуп, подумала она, изнывая от нежности.
— Если и так, — сказал он, — то меня самого это больше всех удивляет. Я вам, по-моему, говорил, что Эмма была на кладбище?
— Да.
— С тех пор как я её там увидел, — сказал Хью, и слова его звучали как песня, — я ни о чем другом не могу думать. Все жду чего-то, как мальчишка, как глупый мальчишка. Просто не верится, правда, Милдред? — словно обращаясь к картине, он совсем легонько коснулся её пальцем, и Милдред сразу вспомнила этот его жест из давно прошедших времен. Ей стало страшно, что, если она попробует заговорить, вместо слов получится какой-то безобразный звук. Она промолчала. — Странно, — продолжал он, — так долго хранить любовь под замком и в конце концов обнаружить, что она жива и никуда не делась. Я уж думал, что замуровал эту гробницу навечно, но нет… нет!
— Мне это трудно вообразить, — сказала Милдред, пробуя голос на самых бодрых нотах. — Но ведь я человек практический. И как же вы намерены поступить?
— Вот именно, — ответил Хью, и воодушевление его спало, опять сменившись озабоченностью. — В том-то и дело. Тут мне и нужна ваша помощь, ваш совет. Вы знаете Эмму, знаете меня. Помогите мне быть объективным. Я совсем истерзался, просто голова идет кругом. Кажется, это даже на моем здоровье отразилось. Я надеюсь, что разговор с вами что-то изменит. Может быть, так и случится… и это дурацкое состояние духа просто пройдет. Хорошо бы. Я так ждал… немножко покоя, понимаете, немножко отдыха после… Стар я, в общем, для этой чепухи, верно? К чему на старости лет себя растравлять?