Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви

Фраерман Рувим Исаевич

И вдруг за спиной услышала она слабый крик матери. Таня чуть прикрыла глаза и прижалась к воротам.

«Отец!»

Она поняла это в то же мгновение.

Он шагнул через доску, лежащую на земле, подался немного вперед, будто склонился над матерью, будто хотел ее поцеловать. Она отступила назад и протянула только руку. Он покорно принял ее и подержал в своих ладонях. Другой рукой мать показала на Таню. Он повернулся так быстро, что скрипнули ремни его портупеи. Он и ей протянул свои большие, широкие открытые ладони. Таня шагнула

к нему. Она была бледна и глядела на него с испугом. Он целовал ее в лоб, прижимал ее голову к себе. Сукном пахло от него — сукном и ремнями.

Потом он сказал:

— Ты такая большая. Тебе бы следовало принести цветы. А я принес конфеты.

Он засунул руку в карман, чтобы вытащить из него коробку. Но карман был тесен, а коробка большая — ее не пускала подкладка. Он рвал ее пальцами, он мял коробку, он трудился. Лицо его стало красным. Он даже потихоньку стонал. А Таня ждала, все больше бледнея. И, глядя на его лицо, как у ребенка покрывшееся испариной, она думала: добрый он человек или нет.

И вот он вынул коробку, протянул ее Тане. И Таня взяла, не зная, что с нею делать, — она ей тоже мешала.

Она положила коробку на старые сани возле бочки, полной воды, и капли тотчас же начали ее точить. Они стучали, как гром, в безмолвии, стоявшем на дворе. Потом пришла собака, пришла кошка Казак и котята — и все они тоже пытались обнюхать коробку.

Мать потихоньку качала головой. В раздумье посмотрела она на коробку и унесла ее в дом. А Таня осталась на дворе.

Отец обнял ее еще раз.

Теперь, когда борьба его с конфетами кончилась, он заговорил. Он был возбужден и говорил очень громко, все время напряженно улыбаясь:

— Как жаль, что тебя не было на пристани! Мы с тетей Надей ждали тебя. Правда, мы немного задержались на пароходе. Коля заболел малярией. Пришлось ждать санитаров, которые отнесли бы его. И представь себе, какая-то девочка дала ему на пристани цветы. Это были саранки, которых я не видел уже много лет. Да, представь себе, она положила цветы на носилки. Ему так хотелось, чтобы это была ты! Но тебя не было.

Таня поднесла руку к виску, надавила на него пальцами, словно хотела остановить кровь, приливающую к ее лицу, и отстранилась немного подальше.

— Ты что, Таня? — спросил отец.

— Папа, не говори так громко, — сказала она. — Я очень хорошо тебя слышу.

И собственный дворик Тани ошеломил ее вдруг тишиной.

Отец замолчал. Его возбужденное лицо стало строгим. Улыбка исчезла с губ. А глаза все же оставались добрыми. Он кашлянул. И странно, этот кашель был знаком уже Тане. Она сама так порывисто кашляла, когда грустные мысли, как холодный вихрь, внезапно посещали ее.

Он пристально глядел на Таню, тихонько сжимал

ее плечо.

— Я знаю, что ты на меня сердишься, Таня, — сказал он. — Но ведь мы будем большими друзьями, правда?

— Пойдемте пить чай, — сказала Таня. — Вы хотите чаю?

— Ого! Вот ты у меня какая! — тихо промолвил отец, чуть посильнее нажимая на плечо Тани.

Она поняла его и поправилась.

— Пойдем к нам пить чай, папа, — сказала она. И слезы запросились у нее из глаз. — Ведь я еще не привыкла, папа.

Он оставил ее плечо и рукою провел по щеке Тани.

— Да, ты права, Танюша, — сказал он еле слышно. — Трудно это все в пятнадцать лет, трудно, брат. А все-таки мы будем друзьями. Пойдем пить чай.

И впервые на деревянном низеньком крылечке Таниного дома зазвучали иные шаги, чем она привыкла слышать, — тяжелые шаги мужчины, ее отца.

VII

Когда в школе спросили у Тани, не приходится ли ей родственником или двоюродным братом Коля Сабанеев, поступивший к ним в класс, то одним она сказала — да, другим сказала — нет, и так как это было все равно для многих, то вскоре ее перестали спрашивать.

А Филька, потратив столько напрасных усилий на поиски страны Маросейки, больше ни о чем не спрашивал Таню.

Но зато он сидел на парте как раз за спиною Тани и мог смотреть на ее затылок сколько ему было угодно. Однако и затылок может кое-что рассказать. Он может быть холодным и жестким, как камень, из которого Филька высекал в лесу огонь. Он может быть нежным, как стебель одинокой травы.

Затылок Тани был и таким и другим, чаще всего выражая одно ее желание — не думать о том, что делается у нее позади.

А позади на скамье сидели Филька и Коля.

К кому же из них относится это упорное желание Тани?

И так как Филька смотрел на вещи всегда с хорошей стороны, то решил, что относится это прежде всего не к нему. Что же касается Коли, то если его Таня назвала тогда гордым, Филька должен был признать, что это неправда. Он не находил его гордым. Он, может быть, несколько слаб здоровьем, слишком узки у него руки, слишком бледно лицо, но гордым он не был — это видели все.

Когда Филька показал ему впервые, как жуют у них в школе серу, Коля только спросил:

— Что это?

— Это пихтовая смола, — ответил ему Филька. — Ты можешь достать ее у китайца, который торгует на углу липучками. За полтинник он даст тебе целый кубик серы.

— А что такое липучки? — спросил Коля.

— Э, брат! — ответил ему с досадой Филька. — Все ты хочешь сразу узнать.

И Коля не обиделся на замечание Фильки.

— Хорошо, — сказал он, — я узнаю после. Но странный этот обычай в вашей школе. Я нигде не видел, чтобы жевали пихтовую смолу.

Но все же серы купил много и угостил Фильку и сам пожевал, научившись очень скоро так же громко щелкать ею на зубах, как и другие.