Дикие лебеди
Шрифт:
Чжоу и Дэн осторожно пытались открыть страну внешнему миру, поэтому мадам Мао начала новую атаку на зарубежную культуру. В начале 1974 года в прессе прошла большая кампания против итальянского режиссера Микеланджело Антониони, снявшего фильм о Китае; в Китае никто этого фильма не видел и мало кто слышал как о фильме, так и о самом Антониони. После гастролей Филадельфийского оркестра ксенофобия распространилась и на Бетховена.
За два года после падения Линь Бяо надежды сменились в моем сердце отчаянием и гневом. Утешало лишь то, что вообще происходила какая — то борьба, что безумие не одерживало безусловной победы, как в первые годы «культурной революции». Теперь Мао не оказывал явной поддержки ни одной из сторон.
Мао позволил Чжоу продолжать управлять страной, но напустил на него свою жену, устроившую, в частности, кампанию «критики Конфуция». Лозунги внешне обличали Линь Бяо, но на самом деле были направлены против Чжоу, который, как считалось в обществе, преклонялся перед добродетелями, провозглашаемыми древним мудрецом. Хотя Чжоу проявлял беспрекословную преданность Мао, тот никак не мог оставить его в покое. Даже теперь, когда Чжоу был смертельно болен раком мочевого пузыря.
Именно в этот период я начала осознавать, что за «культурную революцию» прежде всего отвечает Мао, но по — прежнему не обвиняла его прямо, даже про себя. Так трудно было сбросить с алтаря бога! Но психологически я готова была услышать это обвинение от другого.
Образование стало главным направлением саботажа мадам Мао и ее камарильи: оно не было непосредственно связано с жизнеспособностью экономики, а кроме того, всякая попытка учить или учиться противоречила прославленному невежеству «культурной революции». Поступив в университет, я оказалась на поле битвы.
Сычуаньский университет ранее был штабом «Двадцать шестого августа» — группы цзаофаней, действовавшей под эгидой Тинов; здания покрывали шрамы семи лет «культурной революции». Не оставалось почти ни одного неразбитого окна. Пруд посреди кампуса, некогда знаменитый изящными лотосами и золотыми рыбками, превратился в вонючее комариное болото. Платановая аллея, начинавшаяся от главных ворот, выглядела жалко.
Едва я поступила в университет, началась кампания против «задней двери» (блата). Конечно, никто не говорил о том, что «переднюю дверь» заблокировали сами вожди «культурной революции». Среди новых студентов «рабоче — крестьянско — солдатского происхождения» я видела множество детей высокопоставленных чиновников; почти у всех остальных, если сами они не были мелкими партработниками, были связи: у крестьян — с бригадирами или секретарями коммун, у рабочих — с заводским начальством. Войти можно было лишь через «заднюю дверь». Мои однокурсники участвовали в этой кампании без особого энтузиазма.
Каждый день после обеда, а иногда и вечерами, мы должны были «изучать» велеречивые статьи из «Жэньминь жибао», разоблачавшие то или иное явление, а также вести бессмысленные «дискуссии», во время которых все повторяли напыщенные и пустые фразы из статей. Нам следовало постоянно находиться в кампусе, за исключением вечера субботы и воскресенья; воскресным вечером мы возвращались в общежитие.
Я жила в комнате с пятью девушками. Слева и справа вдоль стен стояло по три двухэтажных кровати, между ними — шесть стульев и стол, за которым мы делали домашнее задание. Нам почти некуда было поставить тазы для умывания. Окно выходило на зловонную сточную канаву.
Я специализировалась в английском языке, но изучать его не было практически никакой возможности. Ни для кого вокруг он не являлся родным, какие бы то ни было иностранцы отсутствовали. Вся провинция Сычуань была для них закрыта. Изредка туда пропускали какого — нибудь «друга Китая», но самочинный разговор с ними считался уголовным преступлением. За слушание «Би — Би — Си» или «Голоса Америки» мы могли угодить в тюрьму. Нельзя было читать никаких иностранных изданий кроме «Уоркера», органа крошечной маоистской Коммунистической
Наши учебники пестрели смехотворной пропагандой. Первое изученное нами английское предложение звучало: «Да здравствует Председатель Мао!». Но никто не осмеливался объяснить это предложение грамматически. По — китайски сослагательное наклонение, обозначающее нечто желательное, буквально называется «нереальным». В 1966 году преподавателя Сычуаньского университета избили за то, что он «имел наглость назвать пожелание «Да здравствует Председатель Мао!» нереальным»! Одна глава в учебнике рассказывала о юном герое, который утонул во время наводнения, спасая электрический столб — ведь столб будет нести слово Мао.
С большими трудностями я сумела раздобыть учебники английского языка, изданные до «культурной революции» у преподавателей нашего факультета и у Цзиньмина, присылавшего мне книги из своего университета по почте. Там были отрывки из Джейн Остин, Чарльза Диккенса, Оскара Уайльда, рассказы из европейской и американской истории. Читать их было увлекательно, но большая часть моей энергии уходила на то, чтобы достать и сохранить эти книги.
Едва кто — нибудь подходил, я быстро прикрывала их газетой. Это лишь частично объяснялось их «буржуазным» содержанием. Важно было также не казаться слишком прилежной ученицей и не возбуждать в товарищах зависти по поводу того, что я читаю нечто совершенно им недоступное. Хотя мы изучали английский язык и получали за это деньги — отчасти из — за нашей ценности для пропаганды, — нам не следовало проявлять излишнего интереса к своему предмету: такие люди назывались «белыми спецами». По безумной логике того времени хорошо знавшие свое дело («спецы») автоматически считались политически неблагонадежными («белыми»).
Я имела несчастье учиться лучше своих одноклассников и поэтому вызывала неприязнь «студентов — партработников», контролеров самого низкого уровня, отвечавших за «политучебу» и «идейный уровень» своих однокурсников. На моем курсе студенты — партработники в основном происходили из крестьян. Им очень хотелось выучить английский язык, но большинство из них были полуграмотными и малоспособными. Я сочувствовала их мукам и понимала, почему они мне завидуют. Однако маоистская теория о «белых спецах» придавала их недостаткам политический авторитет, а им самим обеспечивала возможность выместить свое возмущение на тех, кто учится лучше.
Студенты — партработники постоянно вызывали меня на «разговор по душам». Парторгом нашего курса был некий Мин — из деревни он попал в армию, а потом возглавил сельскохозяйственную бригаду. Мин, учившийся очень плохо, долго и самодовольно читал мне лекции о последних достижениях «культурной революции», «славных задачах, стоящих перед нами — рабоче — крестьянско — солдатскими студентами» и необходимости «идейной перековки». Эти «разговоры по душам» проводились со мной из — за моих недостатков, но Мин никогда не говорил о них прямо. Он предпочитал многоточия: «У масс есть к тебе претензия. Догадываешься?..» — и он смотрел, какое впечатление произвели на меня его слова. В конце концов он произносил конкретное обвинение. То я вела себя как «белый спец», то оказывалась «буржуазной», потому что не боролась за возможность вымыть туалет или выстирать белье подруг — то есть совершить обязательные добрые поступки. В другой раз он приписывал мне «низкие чувства»: я не трачу все свое свободное время, занимаясь с однокурсниками, потому что не хочу, чтобы они меня догнали.