Дикие лебеди
Шрифт:
В параллельном классе училась девочка по имени Айлин. Мы давно дружили, я часто бывала у нее дома, хорошо знала ее семью. Ее дедушка был видным экономистом, при коммунистах они пользовались весьма значительными привилегиями, жили в просторном, красивом, даже роскошном доме с изысканным садом — гораздо лучше нашей квартиры. Мне очень нравилась их коллекция старинных вещичек, особенно бутылочки с нюхательной солью, которые дедушка Айлин привез из Оксфорда, где учился в 1920–е годы.
Теперь Айлин вдруг стала «черной». Я слышала, что ее одноклассники устроили налет на их дом, уничтожили всю коллекцию, в том числе и бутылочки, и избили ее родителей и дедушку медными пряжками своих ремней. На следующий день я увидела ее в платке.
В моем классе хунвэйбины провели собрание, на котором все мы должны были рассказать о своих семьях, чтобы нас отнесли к той или иной категории. Я с огромным облегчением объявила: «революционный чиновник». Три — четыре ученика сказали: «сотрудники учреждений», что на жаргоне того времени означало более низкую разновидность госслужащих. Граница не отличалась четкостью, потому что не определялось, что такое «старшие» служащие. Тем не менее эти расплывчатые ярлыки использовались во всевозможных анкетах, которые обязательно содержали графу «социальное происхождение». Вместе с девочкой, дочерью продавца, детей «сотрудников учреждений» записали в «серые». Объявили, что они должны находиться под надзором, подметать школьную территорию, мыть туалеты, ходить с опущенной головой и с готовностью выслушивать поучения от любого хунвэйбина. Кроме того, им надлежало каждый день отчитываться в своих мыслях и поступках.
Эти ученики вдруг стали ниже ростом и незаметнее. Пыл и энтузиазм, переполнявшие их до сей поры, куда — то исчезли. Одна девочка понурила голову и залилась слезами. Мы дружили. После собрания я подошла ее ободрить, но увидела в ее глазах неприязнь, почти ненависть. Я молча повернулась и медленно пошла прочь. Был конец августа. Вокруг благоухала гардения. Мне это казалось странным.
Наступали сумерки; я возвращалась в общежитие, и вдруг увидела, как на высоте третьего этажа учебного корпуса метрах в сорока от меня что — то сверкнуло. У подножия здания раздался глухой стук. Сквозь густые ветви апельсиновых деревьев я не видела, что произошло. На шум сбежались люди. Из сбивчивых, сдавленных восклицаний я поняла: кто — то выпрыгнул из окна!
Я рефлекторно закрыла руками глаза и понеслась в свою комнату. Меня обуял ужас. Перед моим мысленным взором возникла застывшая в воздухе неясная скрюченная фигура. Я торопливо захлопнула окна, но сквозь тонкие стекла все равно слышала, как люди нервно обсуждают происшествие.
Девушка семнадцати лет попыталась свести счеты с жизнью. Перед «культурной революцией» она была одним из комсомольских вожаков, активно штудировала труды Председателя Мао и «училась у Лэй Фэна». Она совершила много добрых дел: стирала товарищам белье, мыла туалеты и часто выступала с речами о том, как верно она следует указаниям Мао. Часто можно было увидеть ее увлеченно беседующей с каким — нибудь учеником, с сознательным, сосредоточенным выражением на лице — так она вела «разговор начистоту» с кандидатами в комсомольцы. Теперь же ее вдруг объявили «черной». Отец ее, член партии, был «сотрудником учреждения». Он работал в городской администрации. Но кое — кто из одноклассников, завидовавших ей и происходивших из семьи «познатнее», решил, что она будет «черной». В последние два дня ее вместе с остальными «черными» и «серыми» поместили под стражу и заставили вырывать траву на спортплощадке. Чтобы унизить, одноклассники отрезали ее прекрасные черные волосы, обрили ее, и она ходила с уродливой голой головой. В тот вечер «красные» из ее класса читали ей и другим жертвам унизительные нотации. Она гордо возразила, что больше верна Председателю Мао, чем они. Ее ударили и сказали, что не ей болтать о преданности Председателю Мао: она — классовый враг. Она подбежала к окну и выбросилась.
Ошеломленные, испуганные хунвэйбины отвезли ее в больницу. Она
Ночь, когда она попыталась совершить самоубийство, я провела без сна. Едва закрывала глаза, передо мной возникала смутная окровавленная фигура. Я содрогалась от ужаса. На следующий день я отпросилась домой по болезни; меня отпустили. Дом казался единственным спасением от школьных кошмаров. Я мечтала только о том, чтобы никуда оттуда не выходить.
17. «Хочешь, чтобы наши дети стали «черными»?»: Тяжелый выбор моих родителей (август — сентябрь 1966)
На этот раз дома мне стало легче. Родители казались рассеянными и едва замечали меня. Отец расхаживал по квартире или запирался в кабинете. Мама вытряхивала в кухонную печь ведра скомканной бумаги. Бабушка тоже выглядела так, будто ждет катастрофы. Она беспокойно и пристально смотрела на родителей. Я замечала их настроение, но не решалась спросить, что случилось.
Родители не рассказали мне о беседе, состоявшейся между ними несколько дней назад. Тем вечером они сидели у открытого окна и слышали несущиеся из рупора на фонаре бесконечно повторяемые изречения Мао, особенно о том, что все революции жестоки по определению — «дикий бунт одного класса, свергающего другой». Изречения декламировались вновь и вновь на запредельно высокой ноте, пугавшей одних и возбуждавшей других. Регулярно сообщалось о «победах» хунвэйбинов: они разгромили еще больше жилищ «классовых врагов» и «разбили их песьи головы».
Отец смотрел на пылающий закат. Он обернулся к маме и медленно проговорил: «Я не понимаю «культурной революции». Но уверен, что совершается большая ошибка. Такую революцию нельзя оправдать никакими марксистскими, коммунистическими принципами. Люди лишились основных прав и защиты. Это неописуемо. Я коммунист, и мой долг — не допустить еще большей катастрофы. Я напишу партийному руководству, Председателю Мао».
В Китае практически не существовало канала для подачи жалоб или высказывания пожеланий властям, кроме обращения к вождям. В данном конкретном случае ситуацию мог изменить только лично Мао. Что бы отец ни думал, ни подозревал о роли, которую играл в происходящем Мао, единственное, что он мог сделать — обратиться к нему с петицией.
Опыт говорил маме, что жаловаться крайне опасно. Жалобщиков и их семьи постигало ужасное возмездие. Она долго молчала, глядела в далекое пылающее небо и пыталась преодолеть тоску, злобу и бессилие. «Почему ты хочешь, как мотылек, броситься в огонь?» — спросила она наконец.
Отец ответил: «Это не обычный огонь. В нем — жизнь и смерть многих людей. На этот раз я должен что — нибудь сделать».
Мама гневно сказала: «Хорошо, тебя не волнует собственная судьба. Тебя не заботит, что станет с твоей женой. Я это понимаю. Но как же наши дети? Знаешь, что случится с ними, если ты попадешь в беду. Ты хочешь, чтобы они стали «черными»?»
Отец ответил задумчиво, словно пытался убедить себя самого: «Всякий любит своих детей. Ты знаешь ведь, что прежде чем прыгнуть на жертву, тигр всегда оглядывается на тигренка. Так поступает даже животное — людоед, что уж говорить о человеке. Но коммунист обязан сделать большее. Он должен думать о других детях. Детях жертв».
Мама встала и вышла из комнаты. Возражать было бесполезно. Оставшись одна, она горько заплакала.
Отец сел за письмо. Он рвал черновик за черновиком. Он всегда был перфекционистом, а письмо Председателю Мао требовало особой тщательности. Ему предстояло не только выразить свои мысли предельно четко, но и смягчить возможные последствия, особенно для собственной семьи. Иными словами, критика не имела права выглядеть критикой. Он не мог позволить себе оскорбить Мао.