Дикие пчелы на солнечном берегу
Шрифт:
— Хутор Горьюшино, мадам, есть партизанская зона, — и он попытался заглянуть ей в глаза. — Не так ли, мадам?
Но темные, воспаленные солнцем и волнением глаза женщины ничего не взяли в себя и ничего не отдали.
— Хутор он и есть хутор, — ушла от ответа Ольга. — Одни старики и дети…
— Вы, мадам, себя тоже к ним относите? — Бронский повторил эти же слова по-немецки с лаконичным комментарием для коменданта. — Но как вы объясните, любезнейшая, что именно у хутора, где, как вы имеете смелость утверждать, живут одни старики и дети, партизанами были убиты два немецких
При этих словах комендант, перестав отхлебывать кофе, внимательно взглянул на переводчика. Видно, за три года войны в России он научился кое-что схватывать и без его помощи.
— Ах, так! — воскликнул комендант. — Оказывается, это и есть тот самый роковой хутор?! — он с трудом перегнулся через поручень шезлонга и поставил на траву чашку с блюдцем.
— Да, герр комендант, эти оттуда, — рука переводчика энергично описала дугу.
Ноги коменданта уже были снова в сабо, и одна из иих брезгливо оттолкнула от себя корзинку с малиной. Ягоды рассыпались, и Ольга поняла, что наступил критический для них с Волчонком момент. Но Ромка не заметил опасного жеста коменданта и все еще был поглощен вышагивающим по дорожке часовым.
— Да мы мирные жители, — спасая положение, попыталась отговориться Ольга. — Не знаем ни про каких партизан… Клянусь вам христом богом… и вот им, — она дотронулась до Ромки.
Слова и аргументы у нее иссякли.
— Врешь, женщина! — завопил вдруг Бронский. Белая истерическая накипь появилась в уголках его высохших губ. — Все вы ни черта не знаете, но кто тогда, разрешите вас спросить, стреляет и убивает наших людей? Кто?
Переводчик цвиркнул слюной в траву, утерся ладонью. Что-то переиначив в мыслях, уже другим тоном спросил:
— Сколько, мадам, лет вашему ребенку?
У Ольги стали стыть ноги. В животе перевернулся комом нервический спазм.
— Скоро будет только четыре годика, — вымаливая наперед жалость, она употребила это необязательное в другой ситуации слово «только».
— Значит, говорить уже умеет? Мальчик! — позвал Ромку переводчик. — Мальчик, я к тебе обращаюсь, — он подошел к Ольге и, взяв Волчонка за плечо, с силой оттащил его от материнской юбки.
Ребенок тщетно хватался за воздух руками — его волокли к крыльцу. Там его поставили на верхнюю ступеньку, лицом к коменданту, и Бронский приступил к, расспросам:
— Как тебя зовут, малыш? Не бойся, я ведь не кусаюсь, — диагональная улыбка перекосила лицо переводчика.
Ромка, оторванный от колен матери, почувствовал себя потерянным. В его удивленных, страхом переполненных глазах наворачивались слезы. И хотя он понимал, о чем у него спрашивали, ответа дать он не мог. В груди занемело.
Петер! — крикнул в дом Бронский. — Быстро ко мне с конфетами.
На пороге появился денщик и передал переводчику тюбик леденцов.
— Ну что он вам может сказать? — заплакала Ольга. — Он же почти немой, калека… Господин комендант, — сделала она шаг к шезлонгу, — господин комендант, он же у меня настоящий калека…
— Назад! — крикнул сзади часовой. Он, словно вышколенная овчарка, точно реагировал на обстановку у крыльца.
Ольга замерла на месте.
— Мальчик, получишь вот эти вкусные
Играя спектакль, переводчик не заметил, какая разительная перемена произошла вдруг в глазах ребенка. Они высохли от слез, и вокруг зрачков заклубилось нечто непередаваемо жуткое. Над заячьей губой вздулся радужный пузырь слюны, а вена на виске задвигалась синей беспокойной змейкой. И когда Бронский протянул ему на ладони конфеты и стал приближать их к Ромкиному лицу, тот, дико оскалив зубы и остановив взгляд, бросился на переводчика. Казалось, вонзись он зубами в протянутую руку, и не было бы на свете силы разъять эту страшную сцепку.
Ольга метнулась к сыну и перехватила его в прыжке.
Летний день огласился душераздирающим, нечеловеческим воем, отчего собравшиеся у дзота солдаты примолкли, а часовой вздрогнул и тоже замер в движении. Его рука так и не донесла до губ очередную порцию до горечи высушенных семечек…
Ромкина голова моталась из стороны в сторону, билась о грудь и плечи матери, глаза, распахнутые до предела, были незрячи и не вмещали в себя весь привидевшийся ему ужас. Серые жернова размером с небо наплывали на него с высоты, и он не видел от них спасенья…
Комендант поморщился. Ему не нравилась вся эта сцена и действия Бронского.
Когда несколько дней спустя партизанская пуля вопьется коменданту в правое подреберье и он будет на этом же крыльце исходить кровью, он вспомнит истерический вопль русского ребенка и в бессилии заплачет. Нет, не мысленное прощание с близкими людьми займет в тот момент его мозг, а запоздалое раскаяние в том, что разрешил гаденышу со змеей-матерью уползти восвояси…
…Желеобразные глаза немца нырнули в висломясые щеки и там притаились.
Бронский в некоторой растерянности изыскивал выход из щекотливого положения.
— Их следовало бы с пристрастием допросить, repp комендант, они не могут ничего не знать. Надо быть, абсолютно слепым, чтобы жить среди бандитов и не ведать о их существовании.
— Пусть убираются, — отдыхиваясь, сказал комендант. — Потом я вам все объясню.
— Но… — на лицо Вронского легло разочарование. — Но у нас мог бы появиться хороший шанс ухватиться за ниточку. Горюшино лежит аккурат на пути в Лоховню…
Комендант уже стоял на крыльце. Обернулся всем туловищем к помощнику:
— Ребенок, вы сами видите, психопат, и я не уверен, что и мать не дебилка. — Коменданта совсем замучила одышка. — Лоховня, коллега… от нас… не уйдет… У нас с Гюнтером на этот счет… есть одна неплохая идея…
Ольга, не понимая, о чем идет речь, каким-то чутьем все же догадывалась, что в эти минуты решается их с Ромкой судьба. Но не все открыла ей догадка — в тайном намеке коменданта Ольга не уловила зловещего смысла, относящегося к судьбе хутора Горюшино и всех его обитателей. Придет время, и этот намек станет явью, реализованной идеей… Одной из миллиона идей, зародившихся в круговерти людской подлости и, к стыду рода человеческого, почти во всем реализованных…