Дикие рассказы

Хайтов Николай

Потом-то они появились… В первый раз лесничий пожаловал к нам, как сейчас помню, на петков день. Стали судить да рядить, какого барашка ему зарезать — к петкову дню ягнята уже рослые, большие, мясо у них жестковатое, с таким к лесничему не сунешься. И послали меня аж в Боровое, к пастухам, за молоденьким барашком. Жарили мы его на Ахмето-вой поляне… Сам Ахмет его и жарил. Он у нас в селе первым мастером слыл по этому делу. Лесничий оказался мелкорослый, сухонький, в зеленой шляпе с павлиньим пером. Поел он, даже не поел, а поклевал — как ребятенок, и сели они с нашими общинными заправилами решать, кого лесником поставить. Думали они, гадали, и глянул тут

лесничий на Ахмета.

— А почему бы, — говорит, — нам этого не поставить? Он и барашков жарить мастер!

— Идет! — согласились те. — Все равно он хромый, ни пахать, ни копать толком не может, пускай хоть эту дыру заткнет!

Лесничий тогда и говорит Ахмету:

— С сего дня ты этому лесу хозяин! Стереги его хорошенько, растаскивать не давай!

Достает фуражку с зеленым околышем и надевает ему на голову. Фуражка оказалась мала, но старики подсобили и кое-как напялили. Красивая фуражка — козырек черный, околыш зеленый и кокарда с узором желтая! Не кокарда, а — как тебе получше сказать — чистое загляденье! Что мужики, что бабы — глаз никто отвесть не может, а уж об Ахмете и говорить нечего. Ежели доводилось тебе когда видеть, как уж из старой кожи вылазит — вот и Ахмет наш точь-в-точь так же. Скинул простую одежу, обрядился в джупкен, ружье большущее допотопное на плечо взгромоздил, ноги белыми обмотками обмотал и — поверишь ли? — даже прихрамывать перестал. Есть люди, стоит им форменную фуражку нацепить, у них сразу же в глазах злость появляется. А Ахмет — нет! Глаза у него прежние остались, только иногда злобой зажгутся, потому некоторые по-хорошему не понимают.

— Послушай, Сеню, — бывало, скажет, — откуда ты эти дровишки приволок?

— Из рощи, дядя Ахмет, из той рощи, что возле поля нашего, — начинает заливать Сеню.

— С каких это пор возле вашего поля бук растет? Нет, брат, из Усое они, кого обдурить хочешь? Уж мне ли не знать, где какие деревья растут? Давай сюда топор, в другой раз умнее будешь!

Каждое дерево знал так, будто самолично сажал его и растил. Молодняк рубить нипочем не давал, но если кому нужно было дом ставить или подправлять, тут уж он не ждал, покуда придут к нему кланяться, сам приходил.

— Слышь, Сулю, — скажет он, к примеру, хотя бы Сулю, — вон те подпорки гнилые менять не пора?

— Да надо бы удумать чего-нибудь, — скажет Сулю.

— Тут думать нечего, — скажет Ахмет. — Поезжай-ка ты туда-то и туда-то, есть там ель, бурей обломанная, и ее, горемычную, от муки избавишь, и халупу свою подопрешь.

А вот с пастухами у него другая повадка была. Пастухи, особливо которые из каракачан *, привыкли испокон веку лес палить — пастбища себе расчищать. Но Ахмет и на них управу нашел. Заставил головешки да огарки подбирать, а не то начинал играть прикладом, и тут уж поблажки не жди. Одного пастуха за то, что тот пожар в лесу устроил, он прямо на раскаленные угли столкнул. Заставил босиком, с обожженными пятками пробежать по пожарищу из конца в конец.

(Каракачане — одно из проживающих в Болгарии национальных меньшинств.)

После того уж никто больше не смел лес жечь…

И не сказать, чтобы больно много ходил он по лесу! Но был у него заведен обычай: с утра побродит по селу, потом ружье на плечо — и на Чил-тепе. На той горушке была у него одна маленькая пушчонка припрятана, еще наши отцы пушчонкой этой стращали разбойников. Приспособил он эту пушчонку. Всыплет в нее бывало сухого пороху, затолкает старых подков и разной ветоши да подпалит… Громкая была пушчонка. Как бабахнет —

ели гнутся, а грохот перекатывается с горы на гору, пока не замрет где-нибудь в ущелье. Тогда Ахмет встанет да крикнет:

— Э-эй! Вы это куда собрались, сучьи дети?

Пастухи, как голос его заслышат, давай скорей головешки подбирать, коз подальше от заповедных мест отгонять, а которые коров пасут, загоняют стадо, где лес погуще, и до вечера носа из чащи не кажут. А если порубщик в лес забрался и на хорошее дерево нацелился, так он от дерева того отступается, идет сухостой искать.

Дела шли — лучше не надо. Ахмет из пушчонки палил, люди порядок знали. Речки мирно текли. Лес, знай себе, шумел да рос. Но надо же, проложили ниже нас шоссе, самое что ни на есть главное! «Пущай! — решили мы. — Легче будет вниз спускаться». Легче-то легче, брат ты мой, да ведь не только вниз, вверх тоже легче стало! И повалили к нам налоговые сборщики, стражники да акцизные, пересчитали,

У' кого сколько коз, овец и кур, а там взялись и ели с соснами пересчитывать. Хошь верь, хошь не верь — пересчитывали! Краской какой-то стволы метили, знаков каких-то понаставили и убрались восвояси… Эти-то убрались, да других принесло — лесоторговцев. Немного их сначала было, один-единственный, но с нас и одного хватило. Привел с собой рубщиков и пильщиков, часть оставил лесопилку строить, остальных погнал лес валить. Приказ-то был только те деревья валить, что с отметинами, но он распорядился: «Вали все подряд», и начали они все подряд валить. Подчистую! Набросились на лес с топорами да пилами, и, пока Ахмет с вершины из пушки палил, они склон основательно порасчистили.

Спустился к ним Ахмет, да поздно. Ели навалены одна на другую, а каждой по три сотни лет! Такая рухнет на землю — вся гора ходуном ходит, словно живая.

Увидал это Ахмет и говорит лесоторговцу:

— Проваливай откуда пришел! Чтоб до захода солнца духу вашего тут не было!

Схватились они. Тот ему приставом и начальством всяким угрожает, но Ахмет не отступается. Прекратили порубку. Торговца два дня не было видно, потом является вместе с полицейским — тот верхом, в сапогах, на рукавах нашивки. Злой да распаленный, к такому коровью лепешку поднеси — загорится.

Вызвали Ахмета в общину. Полицейский бумагу какую-то вынул, перед носом у Ахмета помахал:

— Ты уволен по причине неграмотности!

Ахмет подступил к нему поближе и спрашивает:

— А ты кто такой будешь?

— Я, — тот отвечает, — из полиции, чином сержант.

— Мне полицейские сержанты не указ! — говорит Ахмет. — Лесничий мне кокарду прицепил, он ее с меня и сымет.

Общинные управители хотели вмешаться, да кто их слушать будет! И стало у нас лесников не один, а двое. Один возле лесопилки кружит, с торговцем шахер-махеры обделывает, а другой смотрит, что дальше будет. И управители общинные тоже, что делать, не знают: торговец, по слухам, с большими людьми дружбу водит, трогать его боязно. А у Ахмета ружье!

День-другой было тихо, а на третий спозаранку заиграли внизу топоры. И как пошли падать вековые ели — хрясь, хрясь! — гнезда птичьи, ветки, листья — все кувырком полетело. Люди сказывали, что, когда педали эти ели да сосны, Ахмет сидел, притаившись в кустах, глядел, вздыхал и зубами скрипел. А ночью, когда совсем стемнело и лесорубы спать легли, из верхних пещер донесся крик:

— Э-э-эй, люди! Не рубите лес, не то худо будет! Несколько раз тот крик повторился. Кто говорил, человек это, а кто — не иначе, как дух. На другую ночь опять тот же крик: