Шрифт:
Матико [1] больна. Богъ знаетъ, гд и какъ схватила она два мсяца тому назадъ кашель; по ночамъ ее, бьетъ лихорадка, начинаясь всегда въ одинъ и тотъ же часъ, а потомъ до самой зари, переводя двушку изъ жара въ ознобъ и изъ озноба въ жаръ, испарина такъ ослабила Матико, что вотъ уже три недли, какъ домашніе махнули на нее рукой, даромъ, что время было горячее — снимали съ поля вызрвшій ячмень; ну ее, двку, Богъ съ ней: не работница въ пол, не хозяйка въ дом! Только, переставъ быть полезною семь, отказавшейся отъ нея, какъ отъ рабочей силы, Матико сознала, что ей плохо, и стала готовиться
1
Грузинскія имена, встрчающіяся въ разсказ: Матико — Мара, Като — Екатерина, Сандро — Александръ, Васо — Василій.
2
Ущелье и деревушка Бандзури, на лвомъ берегу Арагвы, въ глухой мстности Душетскаго узда, между станціями Анануръ и Пасанауръ Военно-Грузинской дороги.
3
Этотъ госпиталь, нын уже упраздненный, стоялъ въ живописномъ Гудумакарскомъ ущельи, изъ котораго вырывается Черная Арагва, двумя верстами ниже, въ Пасанаур, сливающаяся въ одну рку съ Блою Арагвой.
4
Лоби — фасоль; горцы питаются лоби круглый годъ; это ихъ обычная пища въ будни.
— Что это у васъ съ двушкой? спросилъ какъ-то разъ прохожій.
— Не трогай ее! сердито отвтилъ ему Сандро, меньшой братишка Матико, — она у насъ помираетъ.
Матико не боится умирать, Зачмъ? Она никогда не думала о жизни, не думаетъ и о смерти. Цвткомъ взошла она на суровой почв родныхъ горъ, цвткомъ и увянетъ. Что будетъ дальше, ее не страшитъ. Батюшка зашелъ какъ-то къ ней въ саклю, и отъ него Матико узнала, что Христосъ, Кому она молится дома и въ церкви, добръ, милосердъ и свтелъ, что у мего есть прекрасный садъ на неб, и тамъ много мста для честныхъ двушекъ, умирающихъ молодыми. Объ ад никто не говорилъ Матико… да и къ чему было говорить? Разв справедливый Богъ можетъ послать шестнадцатилтнее дитя горъ въ адъ? Кто не видитъ свта, тотъ не думаетъ; кто не думаетъ, — не гршитъ… Матико же до сихъ поръ видла только зеленыя горы, срыя сакли, голубое небо, да пыльную, далекую дорогу, выбгающую изъ котловины, въ зелени которой затонуло ея родное селенье, въ грозное мрачное ущелье, гд всегда такой порывистый втеръ, и гд льется такая шумная, черная рка. Говорятъ, по этой дорог можно зайти далеко-далеко, даже въ самый Тифлисъ.
Отвтъ брата прохожему запалъ въ голову Матико. Теперь, когда она одна взрослая въ селеніи, покинутомъ жителями, оттерпливающими страду, ей часто приходится разговаривать съ прохожими. Ее разспрашиваютъ чужіе люди о дорог въ сосдніе аулы, о томъ, гд Арагва удобне для купанья, богаты ли ея родители, и каждый-то непремнно скажетъ подъ конецъ:
— А что же ты, двушка, не на пожн?… Пора рабочая.
Тогда она спокойно и простодушно отвчаетъ словами Сандро:
— Мн нельзя, добрый человкъ… Я умираю…
Чужіе люди качаютъ головой, щелкаютъ потихоньку языкомъ въ знакъ сожалнія и уходятъ. Иной въ утшеніе прибавитъ:
— Да, вотъ что… Ну, ничего, не робй, генацвали [5] , дастъ Богъ, поправишься…
Оръ — свирпая блая овчарка, вмст съ Матико и десяткомъ малыхъ ребятъ, охраняющая деревню, привыкла къ больной, лежитъ предъ нею по цлымъ часамъ, высунувъ длинный красный языкъ, и молчаливо смотритъ въ лицо Матико суровыми, честными глазами. Матико тоже любитъ Ора, иногда она тихо зоветъ его и манитъ исхудалою рукой, и Оръ, хотя терпть не можетъ, чтобы его гладили, ползетъ къ двушк съ ласковымъ взглядомъ и покорно подставляетъ ея пальцамъ свою мохнатую голову: какъ добрый песъ, онъ смекаетъ, что нельзя отказывать умирающей въ нкоторомъ удовольствіи и слдуетъ для нея пожертвовать отчасти своими привычками.
5
Генацвали — душа моя.
Однажды рука Матико, что-то слишкомъ долго застоялась на башк Ора; песъ почуялъ недоброе, высвободился; отъ его движенія двушка упала навзничь черезъ порогъ, гд сидла; голова и туловище ея легли въ сакл, ноги на улиц. Оръ внимательно поглядлъ въ лицо Матико, понюхалъ, лизнулъ ея руку и, коротко и грозно взвывъ, бросился бжать изъ деревни. Прибжавъ на пожню, онъ слъ предъ отцомъ Матико на заднія лапы и завылъ.
— Оръ прибжалъ… видно, двка умерла… сказала старику жена.
— Бги скорй, посмотри… да убери ее, коли въ самомъ дл неладно… глухо отвтилъ старикъ, блдный какъ полотно, не отрываясь, однако, отъ работы; его громадный серпъ, который въ Россіи скоре сочли бы за кривую саблю какого-нибудь дикаго богатыря, чмъ за мирное орудіе жатвы, вдвое быстре засверкалъ въ воздух.
— А ты?… нершительно спросила старуха.
— Ты видишь: ячмень течетъ!… сказалъ онъ, и въ голос его задрожала такая неслыханная дотол струна, что сосдъ его по серпу — рослый, мрачный парень бобыль, кого вс въ деревн звали «сердитымъ Вассо», вздрогнулъ, отвернулся и долго пристально смотрлъ зачмъ-то на вершину ближней горы, шепча втихомолку крупныя слова — проклятіе собачьей бдности, такимъ тснымъ рабствомъ связавшей жизнь горца съ его ячменнымъ полемъ, что ни чувствовать, ни сожалть, ни страдать, ни плакать, — словомъ, быть человкомъ некогда. Потомъ снова взялся за серпъ, но прежде чмъ возвратиться къ работ, ласково потрепалъ дружескою рукой по спин, согбеннаго надъ снопомъ старика. Тотъ даже и не почувствовалъ. Молча, не глядя другъ на друга, не поднимая лицъ, быстро, ловко и споро длали жнецы свое дло, но, несмотря на жаркій полдень, на падавшемъ подъ ихъ ударами ячмен порой сверкали бриліантовыя капли, похожія па росу.
Въ деревн толпа ребятишекъ, разиня ротъ, издали смотрла на распростертую на земл Матико. Мать пришла, сла въ сторон и заголосила. Оръ вылъ.
Дикій цвтокъ увялъ и осыпался.
1907