Дикий хмель
Шрифт:
В те часы людей, гуляющих в парке, можно было пересчитать по пальцам. Старички и старушки — пенсионеры. С газетами, с клубками шерсти. Молодые мамы, озабоченно и нежно поглядывающие на детские коляски... Лоточницы, садовники, киоскеры... Даже в детском городке бывало тогда пусто. Не раскачивались качели, не гудели моторами самолеты. И карусели висели неподвижные, как игрушки на елке.
Однажды ко мне подошли седой благообразный старичок, похожий на профессора из кинофильма, и мальчишка —
Старичок спросил, как меня зовут. Потом представил мальчишку:
— Это внук мой, Боря.
Боря покраснел сильно-сильно. Прямо-таки стал малиновым. Потупил взгляд.
Старичок сказал:
— Составь, Наташа, ему компанию. Покатайся с ним на качелях.
Я кивнула.
Мальчик замотал головой.
— Не хочу.
— Неправда, — возразил дедушка. — Ты же сам просил. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — Он у нас стеснительный, как девочка.
— А я не стеснительная, — заявила я гордо. — И не боюсь ничего.
— Даже пауков? — недоверчиво спросил мальчишка.
— И пауков не боюсь. И мышей не боюсь... — хвасталась я, испытывая легкую радость, похожую на головокружение.
— А ты видела мышей?
Меня поразила наивность вопроса.
— У нас в доме их сколько угодно, — ответила я удивленно.
Внук с недоумением взглянул на дедушку, словно спрашивая: разве бывают такие дома? Дедушка взглядом сделал знак — можно верить. Тогда мальчишка поинтересовался:
— Почему же вы не держите кота?
— Нашего кота зовут Пуська. Соседские кошки вырвали ему правый глаз. И он теперь много спит. А мышей не ловит...
— Вот бы нам такой дом, — позавидовал внук Боря.
Мы забрались на качели. Я чувствовала себя как рыба в воде, раскачала сильно-сильно.
А в глазах у Бори появился страх. Мне было радостно. И я смеялась...
Потом дедушка повел нас в тир. Я бывала здесь ежедневно. Рябой дядя Яша, которого сотрудники парка называли «тирщик», хорошо знал меня. И часто давал винтовку, подержать, поделиться, объясняя при этом, какое положение должна занимать мушка в прорези. Правда, стреляла я редко, потому что каждый выстрел стоил целых пять копеек. Но обращаться с винтовкой я могла так же уверенно, как и с куклой.
В тире дедушка оплатил десять выстрелов. Я каждой пулей поразила мишень. А Боря промахнулся все пять раз. От досады, от обиды он заплакал. Дедушка успокаивал его словно маленькую, плаксивую девчонку. Обещал сводить в зоопарк, в цирк, в уголок Дурова... Мне стало неинтересно с ними. И я ушла...
Сорок рублей — сумма моего первого аванса.
Пятнадцать я отложила на питание. Остальные решила отдать плотнику, который согласился поставить стенку в
Жить дальше в проходной было невыносимо. Сосед Гриша, употреблявший «белую» обычно по субботам и воскресеньям, в последнее время стал прикладываться и в четверг, и в среду, и во вторник, и в пятницу. Заявлялся домой среди ночи. И до первых зорь громко выяснял у жены, которая, как я поняла, существовала на правах мебели, уважает ли она его или нет. Сания отмалчивалась. И тогда, «авторитета личного ради», он гонялся за ней с кухонным ножом в руках, а дети кричали криком и прятались под мою кровать.
Мне не исполнилось еще семнадцати. Но я не была хрупкой и малорослой. И однажды двинула Гришу в дых. Он, как говорили мальчишки в школе, отключился, другими словами — потерял сознание. Пришлось вызывать неотложку.
Тихая Сания, которая еще минуту назад просила защиты, обозлилась, раскричалась — я разбиваю их семью, пытаюсь соблазнить ее мужа...
— Двадцать пять рублей — это край, — сказала Полина Исааковна. — Нужно найти такого мастера, чтобы за пятнадцать сделал.
Мастер из домоуправления — одежда в извести, как в лишаях, покряхтел, посопел. Пробубнил:
— Купорос, шпаклевка, сухая штукатурка... Потолок раскрывать надо... Семьдесят рублев.
— Дорого, — тихо сказала я.
— Можно скинуть, — вздохнул мастер. — Шестьдесят пять. И бутылка... Бутылка сейчас.
— Из-под кефира устроит? — спросила я.
Он посмотрел на меня ошалело.
— Проваливай, — пояснила я. — Налево. И вниз по лестнице.
На фабрике были плотники. Где-то в подвале. Я не знала точно. И пока разыскала мастерскую, минут пятнадцать плутала по узким, полутемным коридорам с цементным полом и толстыми трубами вдоль стен. Трубы прикрывала вата. Будто бы из стекла. Серая, кусачая. Я потрогала ее пальцами. И целый день ощущала неприятный зуд.
Мастерская была широкая. Но потолок нависал над ней низко. И лампочки светились тусклые, подернутые паутиной. Верстаки тянулись длинно, как прилавки на рынках. Однако запах смолы стоял хороший — свежей сосновой стружки. И сразу вспомнилась елка. И радости детства, связанные с ней.
Елку покупали живую. Тогда не было нейлоновых елок. И мама загодя ездила на елочный базар, рано поутру, проводив меня в школу. Белые фонари угасали на рассвете медленно, грустно. И тихо падал снег, если падал... Мороз щипался голубой. Все лежало голубое, спокойное под снегом, чистым, свежим. И почему-то чувствовалась мудрость мира вокруг, правильность, будто ими дышали улицы, крыши, деревья и даже автобусы, катившие по проспекту. Верилось в вечность, верилось до сладкого озноба в сердце...