Дикий рейс
Шрифт:
Игра становится напряженной… Следить за каждым движением врага – нелегкое дело Подозрительный шорох, каждый звук заставляют меня вскакивать с койки. Сон тревожен. Ночью на вахте оглядываешься: не стоит ли боцман за мачтой! Спускаясь в трюм, невольно задираешь голову кверху: не летит ли оттуда тебе на голову люк, железный блок или бревно. Качаясь на подвеске во время покраски мачты, невольно поглядываешь вниз: не отдан ли конец, который держит тебя на блоке. Шагаешь ли по борту или по бимсам открытого трюма, всегда помнишь о том, что достаточно толчка, и ты полетишь вниз. При желаний, конечно, можно найти момент для расправы. Взять хотя бы случай с лебедкой. Я и Франсуа стаскивали с
– Боцман! – крикнул я, увидя его шагающим по спардеку. – Иди, помоги нам!
Боцман с готовностью подбежал, чего раньше никогда бы не сделал. Мы стали втроем ворочать лебедку. Я очутился посредине, и центр тяжести пришелся на мою грудь. Пока с обеих сторон лебедку поддерживали, тяжесть ее была терпима. Но вот боцман неожиданно выпустил из рук лебедку, и она с такой силой валится на меня, что я не могу вздохнуть. Тяжесть гнет меня назад, ломает спину. Сдерживать я ее не в силах, а выбраться из-под нее не могу. Она давит на грудь, выгибает дугой спину. Вот-вот хрустнет позвонок. Из моего широко раскрытого рта вырывается харкающий стон. Я слепну от прилива крови к голове. Франсуа мечется, но он не в силах помочь мне!
– Боцман! Сакраменто! Боцман! – яростно ругается он.
Боцман снова берется за лебедку, но так порывисто, что от толчка я еще более выгибаюсь, и не догадайся Франсуа за миг до этого подпереть плечом мою спину, меня бы сломало на-двое. Лебедка сброшена на палубу. Я слышу, как оправдывается боцман:
– Качнуло… Оступился…
Еще не отдышавшись, пошатываясь, я под хожу к насторожившемуся боцману и хочу ножом ударить по его невыносимой роже Боцман едва успевает отшатнуться. От второго удара, меня удерживает Франсуа.
– Брось! Сакраменто! Спокойно! – хрипит он от натуги. – С ума сошел?!
– Пусти!.. Я начерчу крест на его роже. Он хотел убить меня…
Боцман поспешно отступал.
– Да, – покачивает головой Франсуа. – Вам, я вижу, вдвоем тесно на палубе.
…Тоби! Тоби! Моя славная девочка! За тысячи миль я ощущаю твою горячую ласку Как встретишь ты меня на этот раз? Ведь твой друг вернется к тебе уродом: нос «на борту». Неужели ты отвернешься от меня? Нет… Я не могу этого допустить! Я должен выровнять свой нос во что бы то ни стало Попробую сам сделать себе эту операцию… Превозмогая боль, приподнимаюсь на койке и обеими ладонями сверху вниз усердно массирую свой нос. Из глаз сыплются искры, слезы катятся по щекам, холодный пот выступил на лбу, но я упорно, методично продолжаю свой массаж. Хруст… Что это? Совсем сломал?! Какой ужас! Дрожащей рукой ищу зеркало… Сакраменто! Дэм! Сатана! Где зеркало?! Вот оно… Осторожно, с опаской всматриваюсь. Из глубины его на меня глядит красное, возбужденное лицо, дико расширенные глаза и… нет, этого быть не может! Это бред! Протираю глаза и снова вглядываюсь. На этот раз на меня смотрит улыбающееся лицо Улыбка расплывается все шире и шире… Я счастлив. У меня прямой, почти прямой нос!.. Ура! Все в порядке… Правда, не совсем. Если внимательно приглядеться, нос все же имеет несколько изогнутую форму, если потрогать – ощутишь перебитую и вогнутую кость с правой стороны. Но это пустяки! С таким носом жить можно!..
А через час, на вахте, я вою в вентилятор боцману:
– Убью! Убью!..
…Боцман отзывает меня в сторону.
– Я предлагаю мир, – бормочет он. – Мой заработок намного больше твоего, и я обещаю по возвращении в Европу отдать тебе треть своего жалованья за весь рейс.
– Треть? – усмехнулся я. – Ты слишком дешево ценишь свою жизнь.
– Могу дать больше.
– Нет!
Я произношу эти слова с болью, со скрежетом. Боцман инстинктивно отступает на шаг.
– Но что же я должен делать? Чего ты хочешь от меня?
– Я хочу, чтобы ты очистил палубу, – четко говорю я.
– Куда же мне уйти?
– Туда, куда ты мне предлагал… За борт.
Боцман кривит рот и быстро уходит.
Тихо. На малом ходу, словно боясь потревожить таинственную сень африканских лесов, входим мы в широкое устье реки, С вершины мачты за мохнатой зеленью леса вдали, видны горы, прикрытые легкой дымкой. В застывшей тишине лесов лишь изредка слышен писк птиц, визг обезьяны, крик попугая. Там, в глубине, таится целый мир. Позади синеет океан. Грохот якоря грубо нарушает безмолвие природы, и лес встревоженно шумит, как от порыва ветра. И снова тихо… Тишина какая-то особенная, словно вступаешь в необитаемый край. Из всех нор корабля на палубу выползли люди. И даже команда звучит тише, сдержанней.
Вот невдалеке мелькнула голова акулы. Узкая пирога с двумя чернокожими неожиданно вынырнула из темных зарослей. У одного из них в руке мелькнул сайгам (метательное копье), у другого – весло. Мех вокруг бедер – вот их весь наряд. Пирога мелькнула в освещенной части реки и вновь скрылась на другом берегу.
Вот две женщины. Одна молодая и очень стройная, словно выточена из черного мрамора… На руках ее сверкают браслеты… У другой, постарше, на спине годовалый ребенок. Она кормит его грудью, закинутой на плечо. Вокруг бедер у женщин что-то вроде юбок, они испуганно поглядели на пароход и скрылись.
А на другой день палуба покрывается темнокоричневыми кафрами и до блеска черными зулусами. Это грузчики. У некоторых из них в ушах, губах и даже в носу – кольца. На руках и на ногах – браслеты. У зулусов (их всего несколько человек) волосы короткие и курчавые; у кафров – они в виде огромной шапки собраны на голове и насквозь проткнуты длинными иглами.
С утра и до самых сумерек на палубе мечутся негры, подгоняемые белыми надсмотрщиками. Обнаженные тела их лоснятся под раскаленными лучами солнца. Мужчины, женщины и дети с корзинами угля на головах, словно непрерывно движущаяся цепь, понуро шагают с баржи на палубу. Надсмотрщик подгоняет их пинками, проклятиями, кулаками, а чаще всего – ударами плетки.
Их силой пригнали на палубу и заставляют работать за фунт хлеба в день. И (все же грузчики поражают своеобразным благородством, которым никак не могут похвалиться их цивилизованные господа в белых костюмах и белых касках, пришедшие с берега принимать груз.
Во время обеденного перерыва ко мне подошел высокий зулус и тихим, усталым голосом на ломаном английском языке попросил у меня закурить.
– Моя два дня не кушал хлеб, нехватать на трех, – как бы оправдывался он. – Macа (надсмотрщик) сердит, а я сил мало.
Я поспешно вынес ему несколько галет с маргарином из своего пайка. Зулус не поблагодарил меня, он только посмотрел тем умным и глубоким взором, который сильнее всяких слов, и тут же, отвернувшись, произнес:
– Няма! Чау!
Двое кафров подбежали к нему. Зулус поровну на троих разделил пищу. Это было так просто и трогательно, что я в смущенно отвернулся.
Молодой краснощекий господин, сидя с группой приятелей под тентом, забавы ради метко швырял кусками угля в старика-негра. Старик смешно подпрыгивал на своих необычайно тонких ногах и этим до слез смешил молодого повесу. Хохотали и его приятели.