Дикий сад

Миллз Марк

Все указывало на то, что Федерико Доччи представил свою супругу в образе Флоры, богини цветов. Ничего удивительного, но изощренная метафора заставила Адама улыбнуться.

Для тех, кто все же не узнал в статуе богиню, рядом, на возвышении, стояла, гордо выгибаясь на фоне темных каменных дубов, триумфальная арка. Две рифленые колонны поддерживали тяжелую перемычку с декоративными деталями, между которыми поместилось выгравированное имя:

Фьора — «цветок»

на итальянском; на латыни — Флора. В том, что Федерико сделал выбор в пользу итальянской формы христианского имени жены, было что-то трогательное, нежное, некое указание на супружескую близость. Может быть, он сам называл ее так? Два крутых каменных стока по краям амфитеатра спускались к прорытой у основания длинной канавке. Дно ее устилали листья и прочий мусор, и на этой сгнившей подстилке лежала мертвая птица — бледные кости выглядывали из-под разложившейся кожи и перьев. Возле канавки, лицом к амфитеатру, стояла каменная скамья с многочисленными следами перенесенных непогод и надписью на латыни. Стихии постарались стереть ее, но разобрать буквы все еще было можно:

ANIMA FIT SEDENDO ЕТ QUIESCENDO PRUDENTIOR.

Душа в покое обретает мудрость. Или что-то вроде этого. Подходящий девиз для места, предназначенного для созерцания.

Взгляд его дошел до слива в конце канавки и, скользнув вниз по склону, наткнулся на насыпной холмик, увенчанный несколькими лаврами и окаймленный статными кипарисами. Разбегавшиеся в стороны две тропинки вели к темному лесу, окружавшему с трех сторон заросший луг, который уходил в долину и в дальнем конце которого пряталось среди деревьев какое-то каменное строение.

К холмику спускался короткий лестничный пролет. Адам обошел насыпь. Что она собой представляла? Ответ нашелся скоро: ничего. Холм насыпали только для того, чтобы поместить в нем глубокий, мрачный грот.

Неровный вход, как, наверное, и хотел создатель, напоминал горловину пещеры и был инкрустирован тесаным камнем и сталактитами. Положение солнца не позволяло рассмотреть, что находится в глубине грота.

Адам постоял в нерешительности, тряхнул головой, отбрасывая нехорошее предчувствие, и шагнул в зияющую темь.

Глава 5

— Ты видела его перед тем, как он ушел?

— Мельком. Сказала, что вы отдыхаете.

— Я хотела его повидать. В следующий раз разбуди.

— Конечно, синьора.

— Он что-нибудь сказал?

— О чем?

— О саде, о чем же еще.

— Нет.

— Ничего?

— Он было очень молчаливый.

— Молчаливый?

— Рассеянный.

— Он симпатичный, правда? Высокий, темноволосый и немного опасный.

— Больно уж бледный.

— Это не его вина, Мария. Он — англичанин.

— И тощий.

— Немного есть, согласна.

— Жирок бы не помешал.

— Всему свое время. Он ведь еще растет.

— По-моему, он чудной.

— Правда?

— Я

видела, как он ходил туда-сюда между кипарисами в конце дорожки. Такими большими шагами, как будто мерил что-то.

— Интересно.

— Беспокойный. Это, наверное, из-за жары.

— Нет, это значит, что он увидел.

— Синьора?

— Кипарисы сходятся к концу дорожки.

— Сходятся?

— Два ряда сближаются по направлению к вилле; за счет этого усиливается ощущение перспективы.

— Я и не знала.

— Потому что я никому об этом не рассказываю.

— Почему?

— Чтобы посмотреть, заметит кто или нет. Пока заметили только двое. Теперь уже трое.

— А еще двое кто?

— Они оба умерли.

— Будем надеяться, что никакой связи нет. Ради самого же англичанина.

— Знаешь, Мария, ты, когда захочешь, бываешь такой занятной.

Глава 6

Адам проснулся из-за неприятного ощущения: что-то давило в правую ягодицу. Пальцы отыскали зловредную помеху, но идентифицировать ее на ощупь не получилось. Он открыл глаза и увидел закрытую бутылку минеральной воды. Вверху, под потолком, лопасти маломощного вентилятора тужились привести в движение тяжелый, словно спекшийся от жары, воздух. Он лежал на кровати, полностью одетый, при включенной лампе. Невыносимо яркий свет бил в глаза.

Он спустил с кровати ноги, поднялся и проковылял к выключателю у двери. Настойчивая пульсация в висках напомнила: пить так много не стоило. А потом очнулась и память.

Причины столь безответственного поведения затерялись в спутанном клубке отрывистых воспоминаний.

Попытки разобраться, отыскать что-то внятное ничего не дали.

Адам отворил ставни, и в комнату неохотно вполз приглушенный свет утренней зари.

Он отвернул пробку с бутылки, жадно приник к горлышку и не отрывался, пока не влил в себя по меньшей мере половину содержимого. На стене, прямо над кроватью, висел дешевый эстамп с изображением Христа на фоне какого-то скалистого пейзажа и с поднятой в благословляющем жесте рукой. Похоже, художник пытался придать лику Сына Божьего некое блаженное выражение, но получилось что получилось, и в результате Иисус взирал со стены на кровать устало и равнодушно, как человек, который повидал всякого и которого ничем уже не удивишь. Или, может быть, он выступал в данном случае в роли судьи, выносящего оценку жалкому, тусклому представлению: только «двойка».

Гарри, вспомнил Адам. Ну почему? Почему именно сейчас? И почему он, Адам, не смог сказать решительное «нет»?

Единственным утешением и оправданием могло послужить то, что, когда синьора Фанелли вошла перед ужином в комнату с известием, что ему звонит 'Эрри, он почему-то предположил худшее, что отца или мать постиг ужасный удар судьбы. Вскоре выяснилось, что новость чуть менее трагична: Гарри вознамерился нанести ему визит.

Благоразумие быстро перекрыло тонкий ручеек одиночества, приветствовавший эту новость.