Дикое поле
Шрифт:
— Ага. — Монах почесал лохматую бровь. — Через недельку наведайся. Если получится раньше, дам знать.
— Ты уж постарайся, — просительно заглянул ему в глаза дьяк.
— Я тоже не о себе радею, — усмехнулся монах…
Дома Никиту Авдеевича ждал верный Антипа. Он нетерпеливо слонялся по двору и, как только возок въехал в ворота, тут же кинулся к хозяину.
— Что?! Пленник? — встревожился дьяк, заметив необычное возбуждение горбуна. — Или татарин?
— Нет, человек к тебе прискакал от поляков.
— От поляков? — недоверчиво переспросил Бухвостов и поспешил в терем.
Кто
В горнице навстречу ему поднялся с лавки насквозь пропыленный черноусый мужчина с осунувшимся лицом. Едва переставляя негнущиеся от долгой дороги в седле ноги, он подошел к Бухвостову и подал письмо:
— От Любомира. Это отправил в Рим тот пан, которому везли молитвенник.
— Знакомый вроде? — кольнул его взглядом дьяк. — Приезжал от Паршина? Фрол?
— Он самый, — подтвердил казак.
— А Любомир как там?
— Скачет.
— Куда? — удивленно поднял брови Никита Авдеевич.
— В Рим.
Бухвостов охнул и тяжело опустился в кресло, услужливо поданное горбуном. Вот это были новости…
Спать Илью уложили на лавке в той горнице, где накормили ужином, — рослый стрелец принес большой овчинный тулуп, постелил его на широкую лавку, кинул в изголовье подушку и уселся рядом, явно намереваясь ни на минуту не спускать глаз с пленника. У дверей устроился второй стрелец, вооруженный саблей и пистолетами. Но Илья и не помышлял о побеге: куда теперь бежать, если и те, кому он служил, чуть не лишили жизни? Попробуй, заявись к ним снова — враз удавят или сунут нож под лопатку. Однако и здесь тоже не медом намазано. Он прекрасно понимал, что скоро за него возьмутся по-настоящему и не будет больше ни тулупа под боком, ни сытного ужина с боярского стола. Возьмут на дыбу и кнутом выбьют все, что знаешь. А в перерывах между допросами отправят зализывать разорванные кнутом бока и опаленные огнями пятки в холодный поруб. Сколько раз ему приходило раньше на ум, что именно такова и будет расплата за службу полякам, за то, что связался в свое время с Данилкой Демидовым и подался к нему в шайку, бросив во время последней войны свое хозяйство. Но он заглушал страх вином и надеялся миновать сей горькой чаши, а она уже вот, у самых губ, и придется, видно, испить ее до дна.
Эх, глупый ты, пан Марцин Гонсерек! Знал бы, кому доверил сопровождать своего гонца к тайному человеку иезуитов в Москве! Облапошили тебя, как недоумка на торгу. Да шут с ним, с паном! Он далеко и в безопасности, а отдуваться придется бедному Илье.
Поворочавшись с боку на бок, он все же задремал — взяла свое усталость от долгой дороги, да и отяжелел после ужина. Однако долго поспать не удалось. Чужие грубые пальцы вцепились в плечо и встряхнули:
— Вставай!
Илья приоткрыл глаза и зажмурился от яркого света. Неужели
Некоторое время Бухвостов молча рассматривал Илью, который под его тяжелым взглядом опустил голову и уставился в пол. На душе у пленника было погано и муторно, мохнатый липкий страх сжал его ледяными объятиями, не давая свободно вздохнуть. Тишина, прерываемая лишь потрескиванием свечей и сопением хозяина, жутко давила на уши. Хотелось заорать во все горло и броситься головой в окно, чтобы убиться насмерть.
— Облегчишь душу? — нарушил молчание Никита Авдеевич.
— Чем? — почти прошелестел Илья и удивился, словно со стороны услышав свой слабый голос. Неужели это он сказал?
— Не согрешишь, так и не покаешься, а не покаешься, так и не спасешься, — вздохнул дьяк. — Покайся! Не заставляй меня грех на душу брать. Глядишь, и спасеньице выйдет.
Ему действительно не хотелось брать грех на душу, приказывать тащить пленника на дыбу: хлипкий больно, долго не протянет, а Пахом быстро превратит его в окровавленный кусок мяса, обезумевший от жуткой боли. Бывает, у таких, как этот мужичок в пыточной, разум мутится, а как с ним после этого говорить?
— В чем покаяться? — Илья поднял на него глаза.
Поглядев в них, Никита Авдеевич понял: дыба не понадобится! Пленника уже сломал собственный страх: он будет любыми средствами цепляться не только за жизнь, но даже за ее призрак. Да, слабы людишки, которых подобрали паны себе в подручные. Одно слово — отребье!
— А ты рассказывай, рассказывай, — ласково улыбнулся Бухвостов. — Я стану тебя слушать да расспрашивать. Вот и поладим.
— Что рассказывать?
— Все, — выдохнул дьяк. — Как на духу! Или хочешь на дыбу?
— Нет! — отшатнулся Илья, стукнувшись затылком о стену.
— Верю.
— А как все скажу, что тогда?
— Торгуешься? — хитро прищурился Никита Авдеевич. И неожиданно одобрил: — Правильно! Кто прост, тому коровий хвост, а кто хитер, тому бобер. Но ведь и по-иному бывает, когда от одного греха бежишь, а об другой спотыкаешься! Жить хочешь? Понимаю…
— Заставь век Бога молить!
Илья неуклюже сполз с лавки, бухнулся на колени и подполз к ногам Бухвостова. Обливаясь слезами, он обнял его сапоги и прижался к ним мокрой щекой, вздрагивая от страха и сотрясаясь всем телом от рыданий.
«Испекся, — подумал дьяк и сделал знак стрельцам оставаться на месте. — Надо его обнадежить».
— Деваться-то тебе все одно некуда. — Он схватил пленника за волосы и повернул лицом к себе. — Поладим — отправлю в Вологду. Будешь при монастыре жить. Жить! Понял?
— Да, да! — затряс головой Илья. — Я понял, понял! Под Смоленском наше сельцо было. Как война с поляками случилась, я все бросил и подался к Данилке-разбойнику. С ним и гулял по лесам.
— К Демидову, что ли? — Никита Авдеевич отпустил пленника и слегка отпихнул его ногой, не в силах скрыть брезгливость.