Дикое поле
Шрифт:
— Когда мы проезжали здесь последний раз, Менги-нукер, на этом лугу не имелось никаких укреплений. Русские плодятся, как полевые мыши. Не успеешь оглянуться, как они уже вырыли себе новую нору прямо у тебя под шатром.
— Корчевать нужно, корчевать, — задумчиво пробормотал в ответ русский.
Почти вертикальная земляная стена, да еще частокол наверху. Получалась стена почти в три человеческих роста. Да еще ров неизвестно какой глубины. И ногайский бей, и Александр Тирц прекрасно понимали, что измученные трудным, очень трудным переходом воины сейчас не способны забраться на такую стену, даже если ее никто не станет
Внезапно от угловой башни расплылось белое облако, оглушительно громыхнул выстрел, по траве у холма мокро зашлепала картечь. Тирц поморщился, словно от зубной боли. Гирей тоже возмущенно замочи головой:
— Разве султан разрешал продавать русским свои пушки?
— Это не османские стволы, — покачал головой Менги-нукер и раздраженно плюнул. — Русские отливают их сами.
Теперь Тирц понимал, что попытка забраться стены с помощью лестниц сулит заметные потери. Никаких иных стенобитных или штурмовых орудий них не имелось. Это же осознавал и бей Девлет — не так уж глуп он был. Правда, в отличие от кандидата физических наук, он ведал еще кое-что: обожравшимся зерна, ветвей кустарника, болотной тины и прочей дряни лошадям сейчас остро необходимо сено. Он должны поесть не этой дважды перетухшей, померзшей и снова промокшей травы, что расползается по ногами, а настоящего, хорошего, сухого сена. Должны есть его дня два, а лучше три — иначе, как бы выносливы ни были татарские кони, в войске передохли из-за вспучивания живота и колик не меньше трети лошадей. А сено скрывается где-то там, за новеньким частоколом.
Девлет-Гирей зябко передернул плечами, покосился на стоящего у ковра нукера. Тот кивнул, торопливо дошел до коня, поднялся в седло и поскакал вперед, крепости, после чего дал шпоры и перешел на стремительный галоп:
— Русские, сдавайтесь! Вам не устоять! Нас много, нас тьмы и тьмы! Нас тысячи и тысячи! Сдавайтесь! Сдавайтесь, иначе мы вытопчем ваши стены, разобьем головы ваших детей и намотаем на копыта кишки ваших жен! Сдавайтесь, и мы будем милостивы!
Сделав два витка вокруг крепости, запыхавшийся нукер гордо вернулся к ковру и спрыгнул на землю. Тотчас, желая показать удаль, вокруг стен помчались еще двое воинов:
— Русские, сдавайтесь! Сдавайтесь, вам же хуже будет! Сдавайтесь, коли смерти не хотите!
Третий нукер, направившийся к усадьбе, оказался куда менее осторожен, и вместо того, чтобы мчаться во весь дух, подъехал на расстояние выстрела шагом. Тотчас в воздухе прошелестела стрела, и он, не успев произнести ни звука, опрокинулся назад, широко раскинув руки.
Впрочем, других искателей острых ощущений это не остановило, и то один, то другой отправлялись в смертельно опасную скачку:
— Сдавайтесь, русские! Все ваши соседи уже сдались! Сдавайтесь, не то хуже будет!
В глубине души Девлет-Гирей надеялся, что засевшие за стенами защитники не выдержат, что приглашающе скрипнут ворота, и неверные смиренно опустятся на колени, отдаваясь на его милость. Иногда, говорят, такое случалось. Но вместо изъявления покорности русские время от времени выпускали стрелы по стремительным всадникам, и вскоре он утратил к крепости всякий интерес. Слава Аллаху, у этой крепости решалось далеко не все.
Ногайские
Первые встреченные деревни принесли одно разочарование: голые стены да громко хлопающие незапертые двери.
Все пусто — разве только большие бочки оставили хозяева, да грубо сколоченные лавки со столами. Но не потащишь же их в родное кочевье! Пятнадцатилетний Саид-Тукай, пошедший в свой первый поход и, в отличие от двух куда более взрослых сородичей, сгинувший в грязи, сгоряча даже захотел поджечь селение, но Гилей-мурза успел вовремя схватить его руку:
— Не смей! Дым пойдет, окрестные деревни тоже попрячутся. Лучше дальше скачи, слово о себе обгоняй.
Полусотня выметнулась на дорогу, уходящую перелесок, и принялась погонять коней. Вниз с холма снова наверх — по правую руку показалась черная полоса свежевспаханной земли. Татары повернули туда на ходу перехватывая копья из-за спин в руки и опуская их остриями вперед, миновали полосу кустарника и увидели впереди вороную лошадь, волочащую соху. А за ней мужика, в рубахе, мокрой на спине от пота. Послышался отчаянный визг — это вскочила с невспаханной стороны баба в платке и сарафане с длинным подолом, кинулась через поле бежать.
Трое всадников сразу устремились за ней, а мужик развернулся, схватился за топор, поджидая врагов.
— Бросай! — крикнул ему Гилей-мурза. Русский бросил — метясь ему в грудь, потом схватился за нож, и один из воинов легонько ткнул ему в грудь копьем:
— Все равно строптивым окажется.
Мужик осел на землю, подставив солнцу грудь с расплывающимся по полотняной косоворотке кровавым пятном, а Гилей-мурза обрезал его коняге постромки, вывел ее из оглоблей. Как раз подоспели и сородичи, один из которых вез, перекинув через седло, непрерывно вопящую бабу. Ее перетащили на спину захваченного коня, связали руки и ноги под брюхом.
— Ну, что?! — весело спросил Саид-Тукая мурза. — А ты боялся без прибытка остаться. На, веди.
Полусотня помчалась дальше, но теперь молодой воин начал заметно отставать: как ни дергал он потертые вожжи пахотного коня, тот упрямо не желал переходить в галоп. В итоге в очередную русскую деревню татарин успел только тогда, когда остальные воины уже метались из дома в дом, под забором выли две привязанные к столбам ворот девки, а неподалеку недовольно сипел еще пленник, руки которого были привязаны за спиной к пяткам.
Саид-Тукай привязал коня с уже добытой невольницей рядом, побежал во двор искать добычу, и первое, что увидел, — большую кипу сена и собравшихся вокруг коней, жующих ароматное хрустящее лакомство. Он вернулся к своему скакуну, отпустил подпругу тоже завел во двор, отпустил и кинулся в дом.
Здесь уже зияли открытыми крышками, словно птенцы голодным клювами, опустевшие сундуки, валялась рассыпанная по полу деревянная посуда, глиняные осколки, орал, захлебываясь, рядом с окровавленной матерью младенец. Саид-Тукай выхватил саблю, рубанул со всего размаха, и плач оборвался.