Дикое золото
Шрифт:
– Наслышан, наслышан. – Аргамаков крепко тряхнул его руку. – Василий Львович говорил о вас так таинственно и уважительно… Судя по его туманным намекам, вы – этакий Рокамболь охраны…
– Да полноте, – сказал Бестужев. – Служим помаленьку…
– Прошу, господа, к столу! Мамочка… – Аргамаков, явственно припахивавший свежим, недавно употребленным спиртным, со страдальческой миной развел руками. – Начинаются сплошные служебные секреты…
– Всегда одно и то же, господа, – сделала Ирина Владимировна печальную гримаску. – В кои-то веки к нам попал блестящий офицер из столицы – и вновь начинаются роковые тайны государевой службы… Что ж, я вас оставляю, господа.
– Ах вы, счастливчик, – протянул Ларионов. – Будь я молод и красив, непременно заставил бы вас поревновать, Викентий Сергеевич…
– Да вы у нас и ныне – орел, полковник, к чему скромничать? – усмехнулся Аргамаков, проворно наполняя рюмки. – Не угодно ли, господа, шустовского? Прошу прощения за скудость стола, но я рассудил, что разговор пойдет о вещах малоаппетитных, и нашему гостю, вполне возможно, кусок не полезет в горло… Ваше здоровье!
Когда он разливал, рука предательски подрагивала, горлышко графина звякало о края рюмок. И потребил он свой коньяк чересчур торопливо, словно боялся, что более ему не достанется. Кажется, Бестужев при виде всего этого стал догадываться, о каком недостатке Аргамакова говорил полковник. В самом деле, сугубо российский недостаток, Ивашкой Хмельницким именуется…
– Вам не доводилось, ротмистр, читать, что написал о нас Антон Павлович Чехов? – осведомился Аргамаков, тоскливо глядя на свою пустую рюмку. – Жаль… Я, знаете ли, запомнил дословно. «В Шантарске интеллигенция мыслящая и немыслящая с утра до ночи пьет водку, пьет неизящно, грубо и глупо, не зная меры и не пьянея. После первых же двух фраз местный интеллигент задаст вопрос: „А не выпить ли нам водки?“». Определенные преувеличения, конечно, имеются, но тенденция подмечена верно. А не выпить ли нам коньячку? – он проворно схватил графин.
– Викентий Сергеевич, дорогуша, – мягко сказал полковник. – Я вас прошу, не увлекайтесь…
Краем глаза Бестужев подметил странное выражение на лице Рокицкого – скорее безмерное удивление. Впрочем, штабс-ротмистр тут же овладел собой, и загадочная гримаса пропала с его лица. Воцарилась некоторая неловкость, и Бестужев, стараясь держаться непринужденно, отошел к дощатому простенку, принялся разглядывать висевшие там акварели. Все три изображали каменные здания довольно старой постройки, величавые, чуть ли не подавлявшие. Здания красивы, и нарисовано вроде бы мастерски, но акварели чересчур уж холодны даже для неподготовленного зрителя, в них не хватает чего-то теплого, светлого…
– Заинтересовались моим курьезом? – неслышно подошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекрасной Вене. Был я там этой весною, и в Пратере [23] разговорился с любопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким, знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, да провалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем, я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер, Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага, Шиккельгрубер…
23
Пратер – парк в центре Вены.
– Скорее уж Шикльгрубер, – поправил Бестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…
– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мне представляется,
– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. – Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохой получится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.
– Архитектором-то он как раз быть не хотел, – фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки, не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден, как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится, если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, а акварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулит грядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…
– То есть как? – немного удивился Бестужев. – По-моему, давно…
– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – с усмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.
– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, – явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научное объяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоит мерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарным началом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом? Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чем затянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили эти кампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие и сформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?
– Кажется, понимаю, – серьезно сказал Бестужев. – Вы предлагаете отсчитывать начало века не от календарной даты, а от масштабных изменений в сознании людей, в устроении государств, раскладе европейской политики…
– Именно-о! – Аргамаков торжествующе прицелился в него указательным пальцем. – Алексей Воинович, вы меня, право слово, очаровали! Моментально поняли суть проблемы! Не то что насмешник Василий Львович! Собственно, если разобраться, мы до сих пор живем в девятнадцатом столетии. Династические системы, политика, войны, дипломатия, общественные учреждения, искусство – все это и до сих пор является лишь механическим продолжением столетия де-вят-над-ца-того!
– Так-так-так… – с интересом сказал Бестужев. – А начало подлинного девятнадцатого столетия вы, как я понимаю, отсчитываете от восемьсот пятнадцатого? От Венского конгресса?
– Совершенно справедливо!
– Но позвольте, развитие технического прогресса… – нерешительно вставил Рокицкий.
– А! – махнул рукой Аргамаков. – Все опять-таки берет начало в девятнадцатом столетии – пароходы и паровозы, телефон и телеграф, автомобили… Вот разве что аэропланы в эту хронологию не вписываются, но исключения лишь подтверждают правило…
– Очень интересно, знаете ли, – серьезно сказал Бестужев. – Значит, подлинный двадцатый век, по вашей гипотезе, должен начаться лишь в девятьсот пятнадцатом? Интересно, что в этом году такого должно случиться, резко меняющее течение жизни и заставляющее говорить о начале нового столетия…
– Ну, это вовсе не обязательно должен быть девятьсот пятнадцатый, год в год, день в день… Главное, вы уловили суть. Если взять…
– Простите, Викентий Сергеевич, – решительно прервал Бестужев. – Все это крайне интересно, и ваши теории, и студент этот ваш с фанатичным огнем в глазах… Но служебные обязанности…