Диктатор
Шрифт:
— Предвидел ваши возражения, Пеано. Мы создаём могучий водолётный флот, а Кондук получил пятнадцать машин — и вот к чему привёл один их вылет. Бросить против Кондука сто машин! Что он может противопоставить такой силе?
Я запротестовал. Наш флот предназначен, чтобы, внезапно появившись, всей мощью в воздухе добиться полной победы в войне. Сто машин — это не весь флот, но они раскроют величайший наш военный секрет — создание флота, равного которому нет в мире.
Гамов слушал, наклонив голову. Глаза потухали, в лице появилась почти мольба. И он посмотрел на меня так, словно я, а не он был диктатором, и от меня, а не от него надо ожидать решения.
— Семипалов, вы правы. Опасно даже немного приоткрывать нашу стратегию… Не знаю… Эти дети… Они мертвы,
Я с гневом крикнул:
— Перестаньте, Гамов! Мы не только ваши помощники, но и просто люди. Давайте же говорить как стратеги.
Ему понадобилась почти минута, чтобы справиться с волнением.
— Оценим все «за» и «против». Против одно — частично расшифровываем наши силы. Даём проницательному политику возможность проникнуть в наш тайный замысел. Всё остальное — за. В окружении Аментолы мало проницательных политиков, сам он тоже не блещет интеллектом. Второе. Мы хотим отвлечь ресурсы Кортезии на помощь их новым союзникам. И это уже частично достигнуто — она прислала в Кондук водолёты, хотя и у неё каждый на счету. Но большой помощи союзникам Аментола всё же не окажет, пока над ним не грянет гром. А если мы захватим Кондук, Кортезия должна будет либо колоссально увеличить ему помощь, либо прослыть предательницей. Аментола — по-своему честный человек, он держит слово. Но ведь, решаясь на разрыв с союзниками, мы планировали, что они станут мощным насосом, высасывающим из Кортезии её жизненные соки, а нам, даже насыщенные дарами Кортезии, большого вреда не принесут. Если мы страшно покараем Кондук, то это лишь увеличит страх у Лепиня, у Торбаша, у Собраны. И увеличит те выгоды, которые мы предугадывали, разрывая с союзниками — и их пассивность, и их ненасытную жажду подачек от Кортезии.
Мы заранее знали, что Гамов настоит на своём. Но я хотел, чтобы его решения диктовались не яростью, а несли в себе тот ясный расчёт, каким он всегда пересиливал нас в споре. Негодование он сдержать не мог, но показал, что не теряет ясности ума. Я сказал:
— Пеано, выделяю вам сто водолётов. Когда ждать приказа о вылете машин со своих баз?
— Завтра диспозиция будет готова. Утром следующего дня водолёты смогут стартовать.
Пеано, как всегда, был педантично точен. Этот человек, став главнокомандующим, сохранил высокое искусство штабиста. Он почти мгновенно оценивал все материальные возможности любой операции — масштабы предварительной штабной работы, техническую подготовку сражений, создание уверенного перевеса собственных сил над неприятельскими. Ход сражения зависел больше от мастерства командиров, чем от Пеано, но всё, что можно было предварительно сделать для успеха, Пеано делал.
Не знаю, сколько имелось в нашей стране разведчиков Кортезии, но они все проморгали вторжение в Кондук. Ни сам Мараван-хор, ни его военные и понятия не имели, что им уготовано до той минуты, когда наши водолёты, гудя донными дюзами, стали опускаться на площади столицы страны Кондины. На границе с нами стояли все армии Кондука. Там ещё гремели электроорудия, шипели вибраторы, сверкали импульсные молнии — кондуки ввязывались в серьёзную операцию, — а наши десантники уже вели под конвоем и Мараван-хора, и всех членов парламента, и весь генералитет, а после них и самого Тархун-хора, семьдесят четвёртое живое воплощение древнего пророка Мамуна. Бой на границе не прекращался, пока Мараван-хор не показался на стереоэкране и, вконец потерявшийся, не прошамкал побелевшими губами приказ сложить оружие. Наши войска перешли границу. Поразительно легко совершился захват воинственной страны, полторы тысячи лет не разрешавшей ни одному иностранному солдату появиться в ней с оружием в руках.
Гамов послал в захваченную страну Омара Исиро, Аркадия Гонсалеса и Николая Пустовойта. Председателем оккупационной комиссии он назначил Омара Исиро — ни я, ни Пеано не поняли, зачем понадобился на такую роль самый незаметный член Ядра, к тому же министр информации — пропагандист, а не правитель.
В здании парламента
Гамов показал на этом судилище всему миру, как собирается расправляться с «организаторами войны», такой термин впервые прозвучал в Кондине, столице государства, ещё не выветрившего из себя духа средневековья. Все нормы судебной процедуры, создававшейся сотни лет в цивилизованном обществе, были отвергнуты. И продемонстрирован новый суд — скорый и беспощадный. Говорю так не от возмущения, мне ли возмущаться, заместителю Гамова, всячески укреплявшему его неограниченную власть? Просто констатирую факт. Вода течёт вниз, деревья растут вверх, Гамов вводит новый суд — таковы факты. Не мне осуждать Гамова.
Приговоры Чёрного суда Исиро огласил по стерео — как министр информации и привёл в исполнение — как наместник Гамова в завоёванной стране. Все парламентарии, проголосовавшие за войну, приговаривались к смертной казни на виселице, их имущество конфисковывалось, их семьи высылались на север Латании. У воздержавшихся при голосовании конфисковывали половину достояния, они осуждались на принудительные работы внутри своей страны до конца войны. Проголосовавшие против войны — всего 17% в парламенте — награждались предприятиями, конфискованными у казнённых. Правительство конструировалось из парламентариев, проголосовавших против войны, но подчинялось командующему оккупационными войсками.
Если бы население Кондука было однородно, Гамов, возможно, не осмелился бы применить ко всей стране репрессии. Но между провинциями в Кондуке тлело недоброжелательство. И Гамов — устами Омара Исиро — разделил Кондук на три части. К первой, самой крупной, Исиро отнёс провинции, где делегаты проголосовали за войну. Всё население там облагалось конфискацией трети имущества. Солдаты из этих провинций объявлялись военнопленными и вывозились в Латанию — восстанавливать Сорбас. Провинции, чьи делегаты воздержались при голосовании, выплачивали репарации, а парни из них сводились в трудовую армию для внутренних работ. Провинции, пославшие в парламент противников войны, не только освобождались от штрафов и репараций, но им вручалась часть конфискованного в других провинциях имущества, их солдаты распускались по домам.
Политику «кнута и пряника» изобрёл не Гамов, но он внёс в неё свои неклассические черты: в завоёванной стране превратил маленький пряник в солидный каравай, а кнут в обух; и продемонстрировал миру, что даже худой мир порождает добрые плоды, а война, даже несущая временные победы, кончается либо смертью, либо разорением.
Стерео вскоре донесло до всего мира пейзаж ухоженного сада перед парламентом, а по аллеям на виселицах мертвецов с перекошенными лицами. А на острие сходящихся трёх аллей, отделённый от всех, толстый, коротконогий Мараван-хор. И над ним надпись: «Расплата за войну».
Среди приговорённых Гонсалесом к казни не было ни одного священника, хотя многие благославляли полки, уходившие к границе. Гонсалес во время суда даже не упомянул Тархун-хора. Я поинтересовался у Гамова, почему для грешной церкви — такое отпущение грехов.
— Отпущения грехов нет. Но к служителям церкви подхожу иначе, чем к гражданским и военным преступникам. Священники не берут в руки импульсаторов.
— Не понимаю вас, Гамов. Журналисты и писатели тоже не берут в руки импульсаторов, проливают чернила, а не кровь. Но вы приговорили их к казням за пособничество войне. Гамов, со мной не надо лукавить! Вы что-то задумали с Тархун-хором и его присными.