Диктатор

Снегов Сергей Александрович

— Вы считаете себя политиком более высокого ранга, чем Вудворт? — спросил Гамов.

Лицо Бернулли изобразило возмущение.

— Вы в этом сомневаетесь? Тогда зачем похитили меня? Зачем шельмуете наградами и радостными улыбками на фальшивых фотографиях? Вудворта никто не собирается похищать. И ни Маруцзян, принявший его первое предательство, ни вы, использовавший второе, ни Аментола, если Вудворт надумает стать трижды предателем, ни один из вас троих не наградит его так, как вы собираетесь награждать меня за одно то, что никого и ничто не предавал. Разница всё-таки!

— Да, разница существенная! — согласился Гамов. Я видел, что сейчас он нанесёт этому самоуверенному заносчивому карлику неотразимый удар. — И я очень рад, что разницу между

вами и Вудвортом все понимают, как вы объявили. Тогда и все поймут, что именно такой человек, как вы, нужен такому человеку, как я. Вы правы, фотографии и награды — дешёвка. Серьёзные люди усомнятся. А ведь нам важно мнение серьёзных людей, не так ли, сенатор? Но если я объявлю себя счастливым, что такой глубокий, такой во всех отношениях выдающийся человек, как вы, стал моим консультантом, моим помощником, моим — и такого слова не побоюсь — дружеским наставником? Не поверят ли тогда в ваше предательство самые верные ваши друзья? Не услышат ли они в похвалах вам, так щедро мной расточаемых, ваших собственных оценок самого себя? Не поймут ли они, что наконец оценили по достоинству все ваши удивительные способности, над которыми издевались в Кортезии? И что такое глубокое понимание вашего таланта само является убедительнейшим оправданием измены?

Думаю, только теперь Леонард Бернулли впервые по-серьёзному осознал, что встретился с противником иного веса, чем были для него Амин Аментола и другие враги. Лицо, только что выражавшее сарказм и презрение, перекосилось. Он с трудом выдавил из себя:

— Вы этого не сделаете!

Гамов подошёл вплотную к Бернулли. Как всегда, когда он встречал большое сопротивление, Гамовым овладевало бешенство. Он уже не говорил, а шипел:

— Сенатор, вы будете мне служить! Вы разгадали мои тайные планы — за это поплатитесь тем, что поможете претворить их в жизнь.

Леонард Бернулли не отвёл глаз от бешеного лица Гамова.

— Позвольте дать вам один совет, диктатор.

— Говорите.

— Прикажите тайно меня расстрелять. Если я останусь в живых, я рано или поздно разоблачу ваши фальшивки и испорчу вам игру.

Гамов воротился на своё место и вызвал охрану.

— Спасибо за предупреждение. Постараюсь, чтобы разоблачение было поздно, а не рано, тогда оно не испортит игры. А пока вы нужны мне живым. Труп ваш бесполезен, а живым вы ещё пригодитесь.

Охранники увели сенатора Леонарда Бернулли.

Гамов сидел за столом задумавшись. Вудворт, побледневший, ещё не отошёл от оскорблений, нанесённых ему бывшим другом. Прищепа осторожно заговорил:

— У меня новость. Арестованные Маруцзян и маршал Комлин дали показания о покушении на вас. Разрешите доложить?

Гамов раздражённо отмахнулся.

— Не к спеху. Покушение не удалось — это единственно важное. И Сербин, прикрывший меня от кинжала, выздоравливает. Будем опубликовывать фальшивки о Бернулли? Ваше мнение, Вудворт?

— У нас просто нет другого выхода, Гамов. Бернулли человек умный и злой, но преувеличивает не только свои дарования, но и то, что в его честность так уж все верят.

— Главное, чтобы Аментола поверил в его нечестность, — добавил я. — Прищепа собрал такой букет данных против Бернулли, что их трудно опровергнуть. Да и кто захочет опровергать? Не Аментола же.

Гамов весело проговорил:

— И Бернулли соглашается, что Аментола публично не усомнится, что его враг — изменник. Но он предупреждает, что наша хитрость не обманет президента, а заставит задуматься, верна ли его политика. Аментола уже в нерешительности, как держаться. Если он изменит своим обещаниям союзникам, вся наша операция с Бернулли станет пустышкой. Нужно что-то ещё придумать — и поубедительней похищения сенатора.

Вудворт сказал, что у него нет никаких новых предложений. Я промолчал. У меня появилась одна идея. Но нужно было время, чтобы самому в ней утвердиться.

12

Теперь каждую свободную минуту я возвращался

мыслью к этой идее — рассматривал её со всех сторон, оценивал её эффективность. И всё снова и снова вспоминал сцену у водолётчиков, когда Гамов призывал молодых парней умирать за родину. В чём была сила его призыва? Да именно в том, что он призывал их не к славе, не к наградам, не к почестям, а к величайшей человеческой жертве. Он знал главную цель, главную задачу человека — быть нужным. Мера нужности есть истинная мера собственной высоты. Так мать бесконечно нужна своему ребёнку — в том и значение матери, величие её творящей функции в человечестве. Так и отец нужен семье, так и дети нужны стареющим родителям. Нет, как часто путали собственную пользу с нужностью себя для других! Ибо пользу может принести любой, носитель пользы заменяем, а нужность незаменяема. Нельзя заменить отца, нельзя заменить мать, можно лишь воспользоваться пользой от других, мать и отец единственны. И Гамов, глядя в распахнутые глаза юнцов, самым высоким пониманием понял, чего от него ждут и на что он вправе рассчитывать. И он приписал им великую нужность для родины, одарил их величайшей честью: без вас, сказал он, мы не сможем. Мы готовим вас на грозный час — спасать нас всех, ибо только вы одни, только вы и никто другой способны нас спасти. Так будьте достойны самого священного — самих себя будьте достойны! Вот так он воззвал к ним, и они ответили на призыв восторгом и благодарностью. Ибо всей душой поняли, какая в них видится великая нужность, какой их одарили честью — и ликовали, что так огромно оценены!

Теперь и я знал, как поступать.

Я попросил у Гамова совещания с Вудвортом и Прищепой.

— Вы потребовали придумать что-то новое, гарантирующее успех игры с Войтюком, потому что похищение и лжеобвинение Бернулли может не дать такой гарантии, — так начал я. — Я предлагаю объявить меня изменником родины в пользу Кортезии и приговорить к смертной казни.

— Изменником? — вскричал Прищепа.

— К смертной казни? — ещё громче крикнул никогда не повышающий голоса Вудворт.

— Изменником и к смертной казни, — повторил я.

Гамов не выговорил ни слова, только смотрел округлившимися глазами. И по его молчанию, по взгляду, полному напряжённой мысли, я вдруг понял, что именно такого предложения — или чего-то близкого к нему — он и ожидал от меня. Он довольно спокойно произнёс:

— Обоснуйте свою идею, Семипалов: она всё же парадоксальна.

— Всё очень просто и очень логично. Какая была главная задача операции с Войтюком? Уверить Аментолу, что разыгралась тайная борьба за власть между Гамовым и Семипаловым и что Аментоле надо делать ставку на Семипалова, ибо мир с Гамовым невозможен. И что сил у Гамова хватит отразить наступление на одном фронте, но удара со всех сторон, натиска на Латанию её бывших союзников ему не преодолеть. В это Аментолу удалось убедить, но яростное сопротивление Бернулли заставило президента заколебаться. Мы объявили Бернулли своим агентом, но самого его не заставим публично признаться в предательстве — и это сохраняет почву для сомнений. Если же объявить всему миру, что я передавал Кортезии важнейшие государственные секреты, места для сомнений не останется. Таким образом достигнем двух успехов: подтвердим истинность сведений, которые передал Войтюк, и окончательно опорочим Бернулли, подвергавшего сомнению эти сведения.

— И ради этого вы соглашаетесь добровольно предать себя смертной казни? — Вудворт ещё не отошёл от потрясения.

— Соглашаюсь быть осуждённым на смертную казнь, Вудворт. Не более того.

Гамов задумчиво проговорил:

— Логика в идее есть. И хорош повод — похищение Бернулли. Сенатор мог и услышать, что в нашем правительстве имеется высокопоставленный предатель, на которого делают ставку. И информировал нас об этом.

Я прервал его:

— Итак, суд и смертная казнь. Предлагаю публичное повешение, оно более впечатляюще. Кому поручим казнь — Гонсалесу, которого я не люблю, или моему душевному другу Павле Прищепе?