Диктофон, фата и два кольца, или История Валерии Стрелкиной, родившейся под знаком Льва
Шрифт:
— Маш… А она красивая была?
— Очень. Хозяин любил ее без памяти. Когда она убежала отсюда, он и сам почти перестал к нам приезжать. Вот Дмитрий Петрович и блюдет все.
Я подошла к кровати, легла и закрылась одеялом почти до самых глаз. Видеть мне никого не хотелось. Я получила исчерпывающие ответы на все свои дурацкие вопросы и теперь могу с мазохистским удовольствием «переваривать» их.
— Вам плохо? — участливо напомнила о себе Маша.
Я отрицательно покачала головой. Мне не плохо, мне сверхпаршиво. Я только что узнала, что Громов был женат на красавице и безумно любил ее. Хотя почему был женат и
— Когда вам станет лучше, вы можете пойти посмотреть картины. У нас до сих пор висит ее портрет. Анна Сергеевна на нем очень хороша, — продолжала тему словоохотливая Маша. — А вообще там много картин, некоторые еще от прежних хозяев остались, а некоторые — от Дома творчества.
— Хорошо, Маша, обязательно покажете мне их. А сейчас поставьте, пожалуйста, этот диск.
И я протянула ей диск с отобранным мною фильмом. Маша выполнила мою просьбу и удалилась. Я смотрела «Извините, но вы ошиблись номером», виртуозный психологический триллер, и впервые ощущала некое родство с главной героиней. Хотя бы в том, что и она, и я были ограничены в передвижении болезнью.
— Любите Барбару Стенвик? — услышала я голос Громова.
Я обернулась к нему и улыбнулась.
— Проходите. Я не думала, что кто-то еще смотрит эти ленты.
— Ну почему же… Я люблю американское кино именно тридцатых и сороковых годов. Не зря его называют «Золотой век Голливуда», — ответил Громов. — А как вы себя чувствуете? — спросил он и посмотрел на меня если не с нежностью, то все-таки очень тепло.
— Лучше. Уже намного лучше. Присаживайтесь, — пригласила его я.
И невольно перевела взгляд на экран. Сколько раз смотрела этот фильм и каждый раз открывала в нем новые грани. Особенно в характере главной героини. Это был удивительно точно созданный образ женщины, пользующейся своей красотой и деньгами для того, чтобы использовать людей и манипулировать ими. Не знаю, бытовало ли в те годы столь популярное нынче слово «манипулятор», но авторам фильма удалось создать именно такой, очень впечатляющий образ. И все же… Финал картины и смерть героини производят ошеломляющее впечатление.
— Ей всегда удавались роли роковых женщин, — озвучил мои мысли Громов.
Наши глаза встретились, и мы с пониманием посмотрели друг на друга. Так, будто читали одну книгу и совпадали до мелочей в восприятии прочитанного.
— Да… — согласилась я. — Этот фильм по праву считается ее триумфом. Она создала исключительный характер. Я всегда удивлялась, как точно она сыграла женщину, привыкшую только брать, причем брать то, что ей нравится, не оглядываясь ни на кого, воспринимая это как должное! И ничего не давать взамен. И даже в последние минуты, когда она еще могла спастись, она опять ждала, что придет муж и все сделает за нее.
На губах Громова промелькнула едва заметная улыбка.
— А вам не нравится такой характер?
— Нет. Мне больше по душе борцы. Женщины, которые могут сами принимать решения и нести за это ответственность. Живые… Настоящие.
— Да… — еле слышно проговорил он. — Это на вас похоже. — Потом помолчал и спросил: —
— Если у вас есть «Трамвай желания» с Вивьен Ли, то буду очень вам признательна, — ответила я.
Он с удивлением на меня посмотрел. Отчего-то мой выбор показался ему несколько необычным и даже, можно сказать, неожиданным. Наверное, он считал, что женщина, кроме «сиропа в шоколаде», ничего другого смотреть не может.
— У вас хороший вкус, — отметил Громов. — Сейчас об этом фильме даже и не вспоминают.
— Ну почему… Я не могу с вами согласиться. Знаете, есть картины вне времени. Они просто не могут никого оставить равнодушными. Когда их смотришь… в душе что-то переворачивается. И наступает просветление. Таким, в принципе, и должно быть искусство. Во всяком случае, я это часто слышала от отца и его друзей.
— Ваш отец, кто он был?
— Художник.
— A-а. Понятно, — поморщился Громов.
Да ничего тебе не понятно! Не знаю почему, но у многих людей при словах художник, артист, писатель возникает мысленный портрет эдакого непризнанного гения, который только и занимается тем, что глушит водку и прожигает жизнь. А еще этот непризнанный гений досаждает всем кому не лень и попутно творит свою нетленку. Громов, кажется, не был исключением из этого правила, во всяком случае, то, как он едва заметно поморщился, услышав, кем был мой отец, говорило лучше всяких слов. И мне ужасно захотелось крикнуть, что отец, как и многие его коллеги, был большой труженик, что часто он отходил от холста в полном изнеможении и на прожигание жизни у него уже не оставалось ни времени, ни сил.
Мы замолчали. И чтобы прервать эту паузу, я сказала то, что собиралась произнести сразу.
— Я рада, что вы пришли и я могу лично поблагодарить вас. Если бы не вы…
— Ну что вы, — перебил он меня твердо. — Не о чем говорить! — Он немного помолчал, словно раздумывая, о чем со мной можно еще побеседовать, но потом, видимо, нашел тему. — С вашей машиной все в порядке. Она сейчас в мастерской, и к концу недели вы сможете ее забрать.
— Благодарю вас, — сказала я. — А почему…
— Что?
— Почему вы привезли меня сюда? Могли ведь просто доставить в больницу…
— Мог. Но… когда понял, что с вами не произошло ничего серьезного, решил, что в домашней обстановке вы быстрее пойдете на поправку.
— А если честно? — спросила я и в упор посмотрела на Громова.
Он лишь усмехнулся, а потом покачал головой.
— Вы были очень беззащитны… И… трогательны.
— Могу себе представить!
— Лера… Мне кажется, нам надо объясниться. Я действительно недолюбливаю журналистов и, поверьте, имею на это веские основания. Но я не хотел причинить вам боль.
— Просто действовали по ситуации, — не удержалась и съязвила я.
Громов ухмыльнулся, видимо, решив, что обижаться на меня не стоит, потом попросил:
— Расскажите, что с вами произошло. Я имею в виду — на работе.
Не знаю почему, но я откровенно и спокойно рассказала ему историю моего увольнения, а потом и то, что удалось раскопать Жене. Громов внимательно слушал, ни разу не перебив меня.
— Мне очень жаль, — сказал он, когда я закончила рассказ. — Правда жаль. Но мне даже в голову не приходило, что дело может иметь такой оборот.