Димитрий
Шрифт:
«Всех соседних государей уведомив о своем воцарении, уведомляю тебя единственно о моем дружестве с законным королем шведским Сигизмундом, требуя, чтобы ты возвратил ему державную власть, похищенную тобой вероломно, вопреки уставу Божественному, естественному и народному праву – или ты вооружишь на себя могущественную Россию. Усовестись и размысли о печальном жребии Бориса Годунова. Так Всевышний казнит корон похитителей, казнит и тебя».
В общем Димитрий двурушничал, делая то, что есть дипломатия и политика.
Дабы пригнуть распрямляющуюся царскую выю, Гонсевский объявил как тайну:
– Наша секретная служба донесла: в Гдыне торгует приказчик, видевший царя Годунова, бежавшего из России. Опасаясь низвержения,
Димитрий не поддался, сказав, что в смерти Бориса не сомневается, что готов быть недругом шведа Карла, но прежде желает увериться в искренней дружбе Сигизмунда: отчего тот в верительной грамоте Гонсевского именует царя не царем, но господарем и московским великим князем? Сигизмунд, вопреки ласковым словам, умаляет тем царское достоинство. «Передай королю, - продолжал Димитрий, - пусть в дальнейшем называет меня еще и цезарем и непобедимым!
Гонсевский, Мнишеки, папский нунций тщетно убеждали Димитрия, что король именует Димитрия великим московским князем не в знак оскорбления, что государи польские всегда так называли московских правителей. На перемену наименования должно иметь особое голосование Сейма. Димитрий оставался непреклонным. Ему в угоду титул обсудили на Сейме. Воевода Познаньский сказал наблюдателю - россиянину:
– Бог не любит гордых. Непобедимому царю вашему не усидеть на троне.
Паны постановили: королю титула Московита не менять, великий князь, не царь. Димитрию решение Сейма передали.
Скрепя зубы, Димитрий проглотил обиду. Ревностно взялся готовиться к войне с турецким вассалом – Крымом. В Персию к шаху Аббасу снарядили посольство договориться о поддерживающем ударе от него на османов. К весне дружины боярских отроков выдвинули в Елец. Отправили тут изрядное число пушек. Димитрий намеревался подтвердить взятый титул непобедимого цезаря.
Царь выполнял обещания перед тестем. Зимой в Польшу ушли караваны с золотом. 300 000 тысяч злотых получил Мнишек, 50 000 – его сын. Юрий попросил 19 000 подъемных на перевозку Марины и тоже их получил.
Сандомирский воевода, брат, сын, оба Вишневецких, Стадницкие, Тарлы, Казановские выехали, наконец, двухтысячным караваном. Марину везли в карете между рядами конницы и пехоты. Сей изумруд дорогого стоил. В Минске Юрий попросил у Димитрия еще 5 000 червонцев в дар невесте и получил. Он написал царю, что путешествие весьма затруднительно из-за весенней хляби. Пусть ждут его с дочерью после православной Пасхи.
Раздраженный жених отвечал:
«Вижу, что вы едва ли и весною достигнете нашей столицы, где можете не найти меня. Намерен я встретить лето в стане войска моего и буду в поле (крымском походе) до зимы. Бояре, высланные ждать вас на рубеж, истратили в голодной стране все свои запасы и должны возвратиться к стыду и поношению царского имени».
Мнишек тут же хотел повернуть назад. Самомнение его было на пределе. Малейший укол вздыбливал его спесь. Сопровождавший поезд невесты посол Афанасий Власьев не мог угомонить чванливых поляков. В каждом местечке поляки пировали, радуясь невероятной широте улыбки фортуны, готовящейся их проглотить. В пьяном
Передают: Марина тяжко плакала, когда переехали московский рубеж. На границе ее приветствовали русские царедворцы: Михайло Нагой, дядя царя, и князь Василий Мосальский, который успел оскорбиться польским гонором, сказав:
– Многие знаменитейшие государи европейские мечтали бы выдать дочерей своих за Димитрия, но Димитрий предпочел дочь Юрия, умея любить и быть благодарным.
Мнишек остерегся тащить в Москву присланные Димитрием деньги, потому, встречаемый царскими посланцами, опять просил. Вместо денег ему отвечали удобствами. На границе Марину пересадили в московские сани, значительно превосходящие роскошью те, где ее родители везли. В сани, украшенные двуглавым серебряным орлом, впрягли двенадцать белых коней. Возницы были в парчовой одежде. Впереди поехало двенадцать отроков из лучших боярских семейств. Они кричали, предупреждая карету о камне или рытвине.
Дорога до Москвы была хорошая. Ее специально исправили, переделали мосты. Срубили новые дома для невестиных с челядью ночлегов. Встречи везде были, как прежде у принцев: в Смоленске, Вязьме подносили Марине и от себя, и от града, и от скучавшего жениха. Поляки принимали меха, жемчуг и серебряную посуду, указав на берегу Угры, что здесь некогда пролегала граница с Речью, уместно царю было бы старую землю вернуть. Мнишек показывал русским воеводам и волостелям Димитриеву владетельную грамоту на Смоленск с уездами, чтобы те приучались к скорому хозяину.
В Вязьме Юрий Мнишек оставил дочь. С сыном и зятем – Константином Вишневецким он скакал в Москву торговать дополнительных условий. Поляки полностью уверились: тридцатичетырехлетний тронный юноша голову потерял от любви, с него можно выжать, чего не дала шестидесятилетняя Ливонская война. Такого дурака надо было еще поискать. Никто не предполагал, что Димитрий зиму прожил с Ксенией Годуновой, невенчанной женой, у него сонм наложниц и предстоит мучительный выбор: на время отказаться от всех или сразу показать Марине, как от Владимира Святого жить и править принято.
Прежде чем с государем, Мнишек перемолвился в Москве с младшей родней, рискнувшей участвовать в славном походе. Названный зять принимал дорогих гостей, сидя на золотом троне. Патриарх и епископы сидели на лавках одесную, бояре – ошую. Юрий целовал колено и руку Димитрия, говорил сладкие речи :
– Не знаю даже. Какое чувство преобладает в душе моей: удивление ли чрезмерное или радость неописуемая? Недавно мы проливали слезы умиления, слушая повесть о жалостной мнимой кончине Димитрия Иоанновича, и вот видим его воскресшего! Не истекло года, как с искренним участием и сочувствием нежным я жал руку изгнанника, моего гостя печального, ныне – лобзаю эту руку державную с благоговением. О счастье. Как играешь ты смертными! Но что говорю? Не слепому случаю, а Провидению дивимся в судьбе твоей. Оно спасло тебя и возвысило на утешенье России, всего мира христианского. Уже известны мне твои блестящие свойства: видел тебя в пылу битвы, неустрашимого, в трудах воинских, неутомимого, к зимнему хладу нечувствительного. Ты бодрствовал в поле, когда и звери севера в норах таились. История и стихотворство прославят тебя за мужество, за многие иные добродетели, которые спеши открыть миру. Но я особенно должен славить твою высокую ко мне милость, щедрую награду за мое к тебе раннее дружество, которое предупредило честь и славу твою в свете. Ты делишь свое величие с моей дочерью, умея ценить ее нравственное воспитание и выгоды рождения в государстве свободном, где дворянство столь важно и сильно, где все более знают, что добродетель истинное украшение человека.