Дин Рид: трагедия красного ковбоя
Шрифт:
Несмотря на то что девушка не была красавицей (в отличие от той же Эве Киви), да и возраст у нее был уже не юный (потом Дин узнает, что Вибке моложе его всего на три года – в августе 71-го ей исполнилось 30 лет), она была очень обаятельна и сексуальна. И Дин готов был пустить в ход все свои чары, чтобы уже этой ночью заключить новую знакомую в свои объятия. Тем более, судя по ее поведению, и сама она была не против такого поворота событий. Но все дело было в том, что пребывание Дина в ГДР заканчивалось и у него в кармане уже лежал билет на вечерний самолет. Поэтому в тот раз им пришлось довольствоваться всего лишь короткой прогулкой по городу, а ночь любви перенести
Между тем, познакомившись с Вибке, Дин даже в мыслях не держал, что этой женщине суждено будет сыграть в его жизни значительную роль: она не только станет его второй официальной женой, но и родит ему ребенка – еще одну дочь. Но это будет чуть позже, а пока Дин отнесся к этому знакомству как к прелюдии к рядовому роману, каковых в его долгой гастрольной жизни было уже предостаточно. Поэтому, когда спустя две недели он прилетел в Москву, чтобы договориться о новых гастролях, планируемых на начало следующего года, про Вибке он уже забыл, поскольку здесь его ждала встреча с Эве Киви.
Влюбленные обычно встречались в гостинице «Украина», где поселился Дин, и наслаждались обществом друг друга двадцать четыре часа в сутки: днем гуляли по городу, совмещая деловые визиты с дружескими посиделками, а ночами предавались феерической любви в гостиничных апартаментах. И трудно сказать, кто из них был больше увлечен другим: оба они в те дни буквально светились от счастья. Даже гостиничные работники, видя это, поражались и тайно завидовали влюбленным. Хотя один раз черная кошка между влюбленными все-таки пробежала. Кто-то из московских друзей Дина рассказал ему, что в его отсутствие Эве была замечена в обществе популярного югославского певца Джордже Марьяновича. И Дин немедленно потребовал у возлюбленной объяснений. Причем выглядел он при этом крайне раздраженным. Эве сначала никак не могла понять, в чем дело, а когда наконец сообразила, о ком идет речь, рассмеялась:
– Да, я действительно в начале декабря была на концерте Марьяновича во Дворце спорта в Лужниках. Однако даже близко к нему не подходила.
– Тогда почему люди говорят, что у вас с ним что-то было? – продолжал сомневаться Дин.
– А ты не подумал о том, что люди могут просто завидовать нашим отношениям и всячески хотят их расстроить?
На эту реплику возлюбленной Дин не смог найти ответа, поскольку она была справедливой: завистников у них и в самом деле хватало. На этом конфликт был исчерпан, и больше влюбленные не ссорились. Сама Киви много лет спустя так будет вспоминать о тех днях:
«Мы не могли даже ночевать у друзей – Дину, как иностранцу, предписывалось на ночь возвращаться в отель. Конечно, мы старались из его „люкса“ свить уютное гнездышко. Я очень любила оставаться с ним вечером наедине… Когда мы задергивали шторы и отключали телефон, я обожала смотреть, как он работал: надевал очки и писал. Дин становился таким домашним и трогательным! Обязательно сажал меня при этом на колени. Потом, лежа в постели, играл на гитаре и пел мне песню: „I need your love“. Я плакала от счастья. Когда мы возвращались откуда-то, у нас был любимый ритуал: он сажал меня на стульчик и, присев на корточки, медленно расшнуровывал мои сапожки. Дин снизу вверх смотрел на меня васильковыми глазами, а я таяла от любви. Мы были очень заметной парой – удивительно хорошо смотрелись вместе. Я ходила в черных сапожках-чулках и в коротком розовом кримпленовом платье. Дин же любил свитеры-водолазки и джинсы. Потом он и мне привез такую же
Кстати, Киви весьма иронично относилась к политическим воззрениям своего возлюбленного, особенно к его восторгам по поводу ситуации в СССР. «Ты не можешь делать верные выводы о жизни здесь, поскольку ты иностранец», – говорила Киви всегда, когда Дин что-нибудь нахваливал из советской действительности. По словам Киви:
«Дин настолько был увлечен красивой идеей социализма, что ничего вокруг не видел. Дин только кивал и молчал, когда я, затащив его в ванную и пустив воду, шепотом просвещала. Я всегда относилась к советской власти скептически и наивно пыталась раскрыть ему глаза на действительность: „Как ты можешь жить в СССР?“ В ответ он искренне поражался: „Что ты говоришь? Это же самая свободная страна в мире!“
Он любил приезжать в Советский Союз – его здесь обожали. Повсюду преследовала толпа и громко скандировала: «Белла чао! Белла чао!» На концертах поклонницы задаривали Рида плюшевыми мишками, книгами. Он недоумевал: «Я ведь русского не знаю, зачем мне дарят книги?» Жил в хороших гостиницах, щедро расплачивался с таксистами и не имел ни малейшего представления о зарплате советского человека. Однажды я даже отправила его в рабочую столовую, так после «дегустации» у него два дня болел живот…»
Этот отрывок требует отдельного комментария. То, что Киви скептически относилась к советской действительности, – явление типичное. Это было перманентное состояние тогдашней советской творческой интеллигенции из числа так называемой либеральной (правые, которых называли «почвенниками», существующей властью были в принципе довольны). И Дин за пять лет своего знакомства с СССР уже успел привыкнуть к подобным взглядам, поскольку «перевоспитать» его пыталась не одна Киви, но и многие другие советские интеллигенты (рабочих и колхозников среди таковых не было).
Между тем Дин, слушая подобные речи, всегда не мог взять в толк, почему подобное происходит. Ведь жила советская интеллигенция во много раз лучше простого народа, однако жизнью своей была почему-то недовольна. Ему было удивительно слышать брюзжание советских интеллигентов по поводу того, что на Западе, дескать, их коллеги живут куда более свободно. Но Дин-то знал, что все это чушь собачья: в той же Америке, хоть и существует свобода слова, однако ее границы тоже строго определены – только не идеологией, а деньгами. У кого деньги, тот и распоряжается. А деньги в руках у хозяев жизни – банкиров с Уолл-стрит и прочих миллионеров. Кстати, все советские СМИ регулярно оповещали об этом свое население, однако творческая элита в эти заявления не верила, считая их пропагандой. Самое удивительное, что она не верила и живому представителю Запада – Дину Риду, считая его лицом необъективным. Как заявил Дину один из таких спорщиков:
– Вы попали под влияние наших доморощенных идеологов.
На что Дин ответил:
– А вы, в таком случае, под чье влияние попали?
Ответа на этот вопрос он так и не дождался.
Да, советская интеллигенция (не вся, а определенная ее часть, прозападная) являла собой уникальное явление. На словах радеющая за народ, на деле она этот самый народ откровенно презирала. Например, в то время как миллионы простых людей давились в очередях за различным дефицитом, интеллигенция проникала в магазины через «заднее крыльцо» (выражение Аркадия Райкина). И в общественных столовых она тоже не питалась, предпочитая им элитные заведения: рестораны типа «Арагви», Дома кино, Дома литераторов и ВТО, в гостиницах «Националь» или «Метрополь».