Динарий кесаря
Шрифт:
– А что, Анна Степановна, – перебил женщину Маркиз, – она никогда отсюда так и не уезжала? Не искала своих родственников?
– Да раз только уехала… Лет двадцать ей было, она все учиться хотела, ну и поехала в Ленинград. Вроде, правда, какие-то у нее там родственники были, матери ее покойной родня, так она и подумала, что, может, помогут ей в институт поступить, да и вообще… Все-таки не чужие люди… Да только вернулась, года не прошло. Сперва ничего не рассказывала, так просто – не получилось и не получилось. А потом уж, поуспокоилась, наверно, и рассказала.
Короче, родственники
– И больше не пыталась она со своими родственниками связаться? – спросил Маркиз, отставив пустую тарелку.
– Нет, не пыталась, – Анна Степановна пригорюнилась, с головой уйдя в воспоминания.
– Еще вопрос задам, – сказал Леня, тщательно подбирая слова. – Скажите, а Лариса мать свою ведь не помнила совсем?
– Какое там! Мать как родила ее в тридцать пятом году, пожила тут немножко, да и уехала. Служба у нее была серьезная, ответственная, некогда с ребенком нянчиться. А после уж мать с отцом арестовали, только Лариса и этого не помнила, мала была. А бабка Алевтина Егоровна ничего про это не рассказывала, боялась очень. Она вообще первое время Лариску прятала, боялась, что в детдом заберут. Так и жили, все тишком да тишком…
– Что ж, так у Ларисы от матери никакого воспоминания не осталось? – задал Маркиз наводящий вопрос.
– Что сказать, – замялась Анна Степановна, – у бабушки отца-то Ларискиного Павла, снимки были. А от матери одна только маленькая фотография. А когда Ларисе шестнадцать лет было, бабка вдруг ей и говорит: вот, мол, внучка, тебе от матери память. И подает ей монету на цепочке золотой.
– Что за монета? – Леня слишком оживился, так что Анна Степановна поглядела с подозрением, но вскоре продолжила:
– Монета тоже золотая, дырочка в ней просверлена, чтобы как кулон носить. Старая какая-то монета. Мать якобы, когда уезжала, сказала бабке, что ничего ценного у нее нету, а вот пусть будет девочке вместо крестика. И еще, говорит, что ей монета та счастья особого не принесла, так, может, дочке в чем-то поможет. Видно, чувствовала она, что самой-то недолго жить осталось. А бабка боялась раньше девчонке ценную вещь в руки дать, ждала, когда подрастет. Но, я тебе скажу, что проку от монеты этой и Ларисе никакого не было, хоть хранила она ее, никуда не девала.
– А что с ней дальше было, с Ларисой-то?
– Да что было? Ничего такого особенного не было. Так и проработала библиотекаршей всю жизнь,
– Сердце?
– Должно быть, сердце… Кто особенно разбираться-то стал… Жизнь-то у нее тяжелая была, откуда здоровью-то взяться?
– А где дочка ее, Татьяна? – спросил Маркиз с живейшим интересом.
– А Танюшка-то, как схоронила ее, отправилась в Ленинград.
– Родственников, что ли, искать?
– Да нет, каких родственников… Она про тех родственников и слышать не хотела после того, как они с матерью ее обошлись. Она учиться уехала. Как Лариса всегда учиться хотела, так и Танюшка от нее это переняла.
– И что, пишет она вам? Как она там устроилась?
– А что ей писать-то? – с неожиданной обидой проговорила Анна Степановна. – Кто мы ей такие? Правильно Лариса сказала: мы в больших городах никому не нужны и никто нас там не ждет… Должно быть, устроилась там, раз обратно не возвращается…
– Так вы, значит, и адреса ее петербургского не знаете? – разочарованно протянул Маркиз.
– А зачем нам ее адрес? Нам ее адрес ни к чему, мы к ней в гости не собираемся, нам там делать нечего! – резко бросила Анна Степановна и неожиданно поднялась: – Ты тут располагайся, отдыхай, а мне еще на работу надо, как там Люсенька одна управится…
Как только Анна Степановна ушла из дома, Леня прилег на кровать и сам не заметил, как заснул. Ему приснилось, будто он пытается уехать из Улыбина, но на вокзале выглядывающая из маленького квадратного окошка завитая мелкими кудряшками кассирша раздраженно и начальственно объясняет ему, что поезда отсюда никуда не уходят, они только прибывают сюда и навсегда остаются на запасном пути, так что уехать из Улыбина никак невозможно… Леня пытался уговорить кассиршу, предлагал ей все деньги, которые у него были, но она оставалась непреклонна и повторяла, что ему придется теперь жить здесь до конца дней…
В ужасе от такой перспективы Маркиз наконец проснулся.
За окном было уже совсем темно, Анна Степановна с внучкой вернулись уже со своей работы и хлопотали по хозяйству, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить и не побеспокоить уставшего гостя.
Он вышел к ним, и Анна Степановна пригласила его к чаю:
– Мы видим, вы отдыхаете, не хотели будить, а то садитесь с нами, чайку попьем.
Анна Степановна налила Лене крепкий красно-золотой чай в большую чашку с нарисованным на ней геройским яркоалым петухом, пододвинула поближе к нему вазочку с ароматным вишневым вареньем, приговаривая:
– Угощайтесь, вишня наша улыбинская знаменита, нигде такой душистой, как у нас, нету!
Как многие простые люди, Анна Степановна не могла определиться с новым человеком и обращалась к Лене то на «ты», то на «вы», колеблясь между покровительственным отношением к молодому еще человеку и уважительным, несколько подобострастным подходом к столичному гостю. Впрочем, Леню это нисколько не смущало. Он выставил на стол привезенную на всякий случай большую коробку хороших бельгийских шоколадных конфет, но Анна Степановна с провинциальной нарочитой демонстративной стеснительностью к этим конфетам не притрагивалась.