Диомед, сын Тидея
Шрифт:
– Ведома мне теперь воля Твоя, Ахве, пастуший бог, – вздохнул я. – Выполню я ее, нет – не ведаю еще. Но только не нужна мне Твоя награда, ибо нет у меня стад, и потомков нет, и родной земли. А гнев Твой – пустой, пастуший бог! Сто раз обходила меня смерть, а если в сто первый не обойдет, что с того? Человек – смертник, чем его напугаешь? Ты не страшнее Таната!..
Не договорил. Не договорил, ибо понял – некому меня слушать. Вместо огненного шатра, вместо рыжего пламени – тихое вечернее небо. Холоден
Не поладили мы с пастушьим богом!
Костру я не удивился. Мало ли кто забредет переночевать у подножия холма? Темноте удивился, из которой огонек желтый светил. Сколько я у Гилгала пробыл? Полчаса? Час? А ведь уже ночь!..
Коня я оставил у ближайших шатров, где стали лагерем мои гетайры, идти пешком по неровному камню не хотелось... Да и не спешил я никуда. Пусто было на душе, холодно. Словно обманули меня, солгали...
Зачем я шел сюда, к пастушьему богу?
А костер горел так ярко, а огонь пылал так близко...
– Мир тебе, путник!
Немолодой, но и не старый, в темной бороде – легкая изморозь седины, на плечах плащ серой шерсти, на голове – талаф, витым шнурком перетянутый. Пастух. Обычный пастух.
...Разве что руки приметные – крепкие, сильные, в тяжелых мозолях.
– Мир тебе, – кивнул я. – Мое имя – Диомед, сын Тидея, а в этих местах меня зовут Дамед...
Дамед – кто? Ванака? Бог?
– Дамед бар-Тадай, – усмехнулся пастух. – Садись, бар-Тадай, мой гость, к огню. Ночи холодные, ни к чему блуждать между холмов...
Я протянул ладони к желтому пламени, огляделся незаметно.
...Нехорошо вышло! Вроде как напросился к человеку в гости, будто у него иных забот мало. Здешние пастухи – народ вежливый, не откажут, последним куском поделятся. И серебра не возьмут. А ведь бедны – беднее наших этолийцев.
– Меня зовут Элохи-пастух, иногда – Элохи-пастырь.
Племя поручило мне следить за Гилгалом, встречать гостей...
– Ясно, – вновь кивнул я. – Рад с тобой познакомиться, многоуважаемый Элохи-пастырь. Но... где же твои овцы?
И действительно – ни овец, ни шатра. Даже собаки нет. Просто человек у огня.
– Мои овцы близко, – улыбнулись утонувшие в темной бороде губы. – И далеко тоже... Преломим хлеб, мой гость, Дамед бар-Тадай!
Огромная ладонь протянула мне лепешку. Теплую, чуть подгорелую с левого бока. Хрустнула толстая корка, покачал головой Элохи-пастырь.
– Много лет я провел возле Гилгала. Много лет слышал Его голос... Ты, кажется, не поладил с Ним, гость мой бар-Тадай?
Почему-то я не удивился вопросу.
– Не поладил, многоуважаемый Элохи-пастырь. Что поделать? Я шел к Ахве, к Богу Единому...
– А нашел гневливого племенного божка, который
И вновь я не удивился. Наверное, не мне первому пришлось возвращаться ни с чем.
– Я из далекой земли, многоуважаемый Элохи-пастырь, из другого... Номоса...
Слово, неведомое в этих краях, тут же показалось чужим, лишним. Но тот, кто сидел у огня, кажется, понял. Или это мне только почудилось?
– Из другого... мира. Там знание о Едином – великая тайна. Здесь, на Востоке, в Азии, о Нем знает почти каждый, но что толку? Его святилище – всего лишь алтарь бога здешних пастухов.
Сказал – и тут же пожалел. Но не обиделся Элохи-пастырь. Задумался.
– Ты видел разные... миры, гость мой Дамед бар-Тадай. Поэтому для тебя Он – Бог всех миров. Пастухи в Ездралеоне даже не знают, что есть иные земли за этими холмами. Значит, для них Он тоже – Единый.
Вздрогнул я, свои же мысли вспомнив. Неглуп, видать, Элохи-пастырь!
– Значит, ты пришел куда нужно, гость мой бар-Тадай. И зря ты обиделся на Него! Ведь чего желают люди? Все того же – много овец, много жен, много добра... Он предложил тебе то, что нужно всем.
Тихо шелестел ночной ветер. Тихо горел огонь. Тихо звучали слова Элохи-пастыря.
– Ну, а если ты хочешь иного, почему бы тебе не сказать Ему? Ведь ты для этого и пришел.
Развел я руками, ближе к огню подсел. Поздно об этом. Я не услышал Его, Он – меня...
– Ты знаешь, многоуважаемый Элохи-пастырь, о хабирру, что ныне живут в земле Кеми?
И вновь задумался тот, кто сидел у костра. Задумался – кивнул.
– Слыхал. Хабирру – часть нашего народа. Во времена гиксосов Иосиф, правнук праотца Абрагама, увел свое племя в страну Черной Земли. Он был очень гордым, Иосиф бар-Иакоб, думал, что избран Им и что народ его тоже избран. Хабирру – гордецы, жестоковыйные люди, собирающие там, где не сеяли, не верящие пророкам... но, говорят, и вправду избранные для великого дела.
– Почему? – поразился я. – Если они эти... жестоковыйные?
Ровно горел огонь, тихо светили звезды над нами. Никто не спешил – ни я, ни он.
– Жестоковыйные? – усмехнулся Элохи-пастырь. – Видишь ли, Дамед бар-Тадай, мой гость, в этих краях верят, что люди созданы Им по Его образу и подобию. Только люди сами определяют свою судьбу. А значит, приказывать им нет смысла и пугать тоже бесполезно, они подчинятся лишь телом, не душой. Нужно убедить, и не всех – каждого. Так отчего же не начать с самых упорных? Остальные сами придут к Нему...
Я так и не понял, шутит ли он, Элохи-пастух, Элохи-пастырь. Жестоковыйные хабирру страждут в кемийском рабстве. Я, единственный, кто способен сокрушить Великий Дом Кеми, должен вывести их оттуда, спасти...