Диомед, сын Тидея
Шрифт:
– Прогони-ка меня, басилей!
На этот раз Сфенелу не хватило баса. Не бас – писк какой-то. Но странное дело! Почудилось отчего-то, что я слышу голос дяди Капанея.
Белые зубы блеснули, чуть дрогнул тяжелый жезл.
– Вы сами выбрали. Идемте!
* * *
Кровь хлынула на лицо – теплая, душистая, солена На лицо, на руки, на пропитанный потом хитон...
– Темная Геката, этой ночи правительница! Селене Серебряной ты сестра, Аиду Глубокому ты
Я не двинулся с места. Только глаза закрыл. На веках – тоже кровь. И на губах. И на шее.
– ...Селена на небе, мертвец в земле, мертвецу тоскливо, мертвецу холодно, он зовет тебя, Темная Геката, мы не зовем, нет нас здесь, и родичей наших нет, и скота нет, и не слышишь ты нас, и не видишь...
Мертвая овца упала на старые каменные плиты. Кровь еще лилась, еле заметно дергались веки.
– ...Мертвец позвал тебя, мертвец говорит, мертвец просит. И той просьбе покорна будь, Темная Геката, ибо заклята ты кровью, а та кровь тебя сильнее, и твоих слуг сильнее, и даймонов подземных, и душ неупокоенных...
Глухо звучали слова – и тишина была ответом. Даже птицы ночные смолкли, словно чуя Ее приход.
– ...Мертвец к солнцу хочет, к теплу хочет, пальцами землю скребет, корни гложет, гроб трясет...
Худая старческая рука еле заметно коснулась моего плеча. Я понял и осторожно опустился на колени – на теплый камень, на теплую кровь.
– ...А мы ему поможем, кровью напоим, мясом накормим, и то мясо вокруг костей белых отрастет, плотью станет. А с той плотью и жизнь вернется, и встанет мертвец, и глаза откроет, и вдохнет, и слово скажет...
И вновь – тишина, глухая, мертвая. Словно те, кто стоял вокруг старого алтаря, лишились дыхания, сгинули, превратились в прах, в ветхий камень...
Я открыл глаза. Передо мной – залитые кровью плиты. Передо мной – высокий каменный трон...
...И тонкая, почти бесплотная рука. Худые старушечьи пальцы коснулись волос.
– Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Отныне вражда кончена. Афарей сын Портаона! Да упокоится душа твоя вечно, вековечно в Аиде Глубоком и да не вернется она более к нам – ни для мести, ни для смерти. Диомед сын Тидея отныне займет твое место у очага, твое место в доме, и место на ложе, и дом, и поле, и сад. Иссякнет кровь и настанет мир! Во имя Гекаты Темной, во имя предков-пращуров!..
То ли почудилось, то ли в самом деле, но в тот миг, когда мое лицо коснулось ее ладоней, дрогнули старые камни, и словно стон – еле слышный, протяжный, пронесся на холмом...
– Встань, Диомед, наш родич!
На бесцветных старушечьих губах – улыбка. Сестра Афарея, когда-то убитого моим отцом, Тидеем Непрощенным, принимает меня, сына убийцы, в свой осиротевший род..
...Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Теперь на моих плечах – меховой плащ. Такой же, как на Капаниде. Сфенел отныне –
В деревянной чаше не вино – кислое молоко. Злое – как здесь говорят. Холодное, пьянящее. Чаша идет по кругу, пустея с каждым глотком.
– Осторожно, ребята! – Басилей Андремон смеется, блестит белыми зубами. – Два глотка – на коня не сядешь, три глотка – меч не поднимешь!
И вправду – острый серп Селены начинает двоиться, расплываться серебристой радугой. Но я не боюсь. Сегодня бездонная река плещется где-то вдали, не здесь, не у этого холма.
– А я знал, что ты придешь, – на лице Фоаса, сына Андремона, нет улыбки. – Ты – курет! Ты – мужчина. Когда я пойду на войну, ты возглавишь правое крыло.
Я вспоминаю герму – и мне стыдно. Хорошо, что я вовремя отдернул кинжал!
– Ну-ну, вояки! – Рука басилея тяжело опускается на плечо сына.
– Мир, мир, мир! Этолийцы друг с другом не должны воевать, с врагом должны воевать, вместе воевать...
...Иначе кости Ойнея, моего деда, давно бы растащили вороны. Я уже понял, как ненавидят в Этолии Живоглота. И куреты, и калидонцы.
Но сейчас – мир.
– Завтра поговорим, Диомед, – теперь басилей смотрит на меня. – О том поговорим, об этом поговорим. Как думаешь, найдется о чем?
Его губы улыбаются, но глаза – нет. Я догадываюсь – о чем. Живоглот не вечен, кто-то должен наследовать Калидон. Сейчас у трона толпятся жадные родичи, которых тут любят не больше самого Ойнея.
Но это – завтра. Сегодня мы пьем кислое молоко, а вокруг горят костры, я жив, и пролитая когда-то кровь наконец остыла.
Внезапно я ловлю на себе взгляд басилея – недоуменный, полный удивления. Андремон смотрит на меня, затем на Капанида, потом – снова на меня.
Или я плащ не так надел?
– Эй, сюда! Все сюда!
Разговоры стихают, кто-то роняет чашу прямо на землю. Миг – и вокруг нас крепкие чернобородые парни в меховых плащах. Мечи – за поясом, белые зубы сверкают.
Родичи!
– Почему обычай нарушаем, мужи куретские? Почему мальчишки злое молоко пьют, у ночного костра стоят, мужские беседы ведут?
Белозубые переглядываются, смотрят на нас.
– Обычай! Обычай! Мальчишки! Мальчишки!
Смеются все – кроме нас с Капанидом. Чего уж тут смешного? Ясное дело – мальчишки. Не успели гидру убить!
– Что делать будем, мужи куретские, а? Взашей от костров прогоним? Из круга нашего прогоним? К женщинам прогоним?
Весельчаки в мохнатых плащах переглядываются, чешут затылки.
– А может, пострижем их, басилей?
...И тут я начинаю понимать.
– Пострижем! Пострижем! Эй, у кого нож острее? Пострижем!
– Куреты! – Огромная рука взлетает к черному небу – Вы, мои родичи, свидетели того, как эти двое мальчишек пришли сюда сами. Пришли, не зная, что ждет их – жизнь или смерть. Значит, они – не мальчишки!