Диомед, сын Тидея
Шрифт:
Дядя Андремон рядом сидит, тоже в венце, тоже с жезлом кивает, и Фоас кивает, а Щербатый все так и стоит на коленях.
– Поднимите его, – повелеваю я. – Поднимите и окажите милость...
Жезл в правой руке свинцовым кажется. Впрочем, золото, говорят, тяжелее свинца...
– Она... Она долго умирала, Тидид! Он окна все камнем заложил, дверь заложил, только окошко возле дверцы оставил. И каждый день приходил – слушать, как она умирает. А она... Она только воды просила, воды глоток, всего один глоток! Тогда дожди
Плачет Амфилох, Амфилох Щербатый. Плачет, кулаком слезы вытирает. И мне не по себе. Тети Эрифилы, его мамы, больше нет...
– А она все жила, Тидид, все не умирала. Ей служанка кувшин воды передала – в окошко просунула, и лепешку передала... А он каждый день приходил, слушал, ждал потом приказал камни раскидать, взял меч...
Плачет Щербатый...
– А мама все еще жива была, Тидид! Все не умирала. И плакала... Кровь по лицу льется, а она плачет. Он маму приказал у ворот бросить, стражу поставил, чтобы мы похоронить ее не смогли. Она долго лежала, черная стала, птицы глаза выклевали...
Заячья Губа отомстил матери. Запер, морил голодом, но не дождался – перерезал горло...
Как бы ты ни провинилась, тетя Эрифила, что бы ни сделала...
За что же тебя так?
– А потом объявить велел, что мама убить его хотела. И что тогда, десять лет назад, она нарочно отца погубила, за ожерелье, которое ей дядя Полиник дал. И что все в Аргосе праздновать должны мамину смерть, и жертвы богам принести...
Щербатый бежал. Бежал, за ним гнались, стрелы вдогон пускали.
Ушел!..
– Тидид! Ты... Ты внук дяди Адраста! Ты – последний! Кроме тебя – никого больше, понимаешь? Мы все... Все тебя ждем. Приходи! Возвращайся!
В руках у Щербатого – алебастровая табличка. Внизу – знакомые оттиски красной краски. Все поставили печати – и Сфенел, и толстяк Полидор, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец, и дядя Эвмел. И даже маленький Киантипп.
Шесть печатей – одна на другую наладят. А выше знакомое слово: «Возвращайся!».
– Твоей печати нет, Амфилох, – замечаю я.
.. Одни боги ведают, что на душе. И думать не хочется!
– Ты прав, Тидид, моей печати здесь нет...
Щербатый рвет фибулу, лезет рукой за пазуху. Вот и печать – резного камня, на прочном шнурке. Шнурок не поддается, Амфилох вынимает нож...
– Краска... Нет, не надо!
Острая бронза режет руку. Щербатый морщится, долго мажет кровью камень.
– Вот...
Кровь расползается по табличке, капает на землю.
– Моя кровь... Кровь Амифаонидов, кровь потомков Мелампода. Я один теперь остался! Тот, кто был моим братом, отныне вне рода, вне фратрии, он больше – не человек. Убийце матери нет прощения, Тидид! Если ты не придешь, я убью его сам. Погибну – но убью. Но есть еще Аргос...
Да, Аргос... Алкмеон заперся за древними стенами Лариссы,
– Есть Сфенел, – напоминаю я. – Он – басилей Аргоса, он – Анаксагорид...
– Нет, – Амфилох мотает головой, снова морщился. – Сфенел не будет ванактом, мы не допустим. Анаксагориды слишком сильные, слишком гордые...
Щербатый не договаривает, но я понимаю. Капанид свой, я – чужак. Чужак – и внук Адраста Злосчастного. Я удобен, настолько удобен, что на мне сошлись все.
"– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?
– Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты".
И теперь им нужна Дурная Собака. Дурная Собака – против Алкмеона Убийцы...
– Я должен подумать, Амфилох, подумать...
– Нет! – Щербатый скалится, в глазах – ночная тьма. Нельзя думать, надо начинать войну! Надо убить его, убить убить, убить, убить! У тебя есть конница, у тебя много воинов, поспеши, Тидид!..
– Подумаю, – повторяю я. – Подумаю...
А самому бежать хочется. Да только не в Аргос, а куда подальше. К гипербореям, к хеттийцам, в Кеми...
... «Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..
Нет, нет, нет!
* * *
– Э-э, о чем думаешь, брат мой Тидид? Что горюешь? Ты – вождь, ты – койрат. Фивы взяли, Аргос возьмем!
– Помолчи, Фоас! Помолчи! Тебе кажется, Диомед, что ты вернешься домой завоевателем? С чужим войском?
– Да, дядя Андремон...
– Ты изгнанник, в Аргосе у тебя ни земли, ни скота, ты чужак, а тебе придется карать, бросать в темницу, изгонять?
– Да, дядя.
– И ты станешь хуже Алкмеона, потому что тот, кто сидит на чужом престоле, должен каждый день, каждый час доказывать, что именно он – ванакт?..
– Да...
– Ты прав, Диомед, ты прав. Но подумай, что будет, если ты откажешься? Если останешься здесь? Что ты почувствуешь через год? Через десять лет? Ты станешь седым, старым – что ты скажешь перед смертью своим друзьям, которые звали тебя на помощь? Что?
– Не знаю, дядя Андремон... Не знаю!
* * *
Дяде Гераклу холодно. На дяде Геракле фарос, сверху хеттийское покрывало, но ему все равно холодно, хотя рядом стоит жаровня, и еще одна – в углу...
– Почему ты спрашиваешь меня, Диомед? Разве я – ванакт? Разве я царь?
– Ты – Геракл! – повторяю я упрямо.
..Наверное, в пятый раз повторяю. Хвала богам, Кронос милостив к моему великому родичу. Он здесь, не в неведомой дали, где только тени и прах.