Дипломатическая быль. Записки посла во Франции
Шрифт:
Не обходилось, конечно, без поучительных ситуаций. Как-то вместе с В. Ерофеевым мы приняли в посольстве крупного французского кинорежиссера, заканчивавшего работу над фильмом «Если бы парни всей земли». Он подробно рассказал нам содержание этой ленты — суть была проста и благородна: в тогдашнее напряженное для международных дел время люди разных стран и противоборствующих миров, получив сигнал о смертельной опасности, нависшей над одним из жителей планеты, совместными усилиями, перешагивая через пространства и границы, через политические режимы и разность идеологий, спасают ему жизнь. Кинорежиссер предлагал организовать показ фильма во всех странах, где разворачивалось его действие. Помню, что СССР, Франция и США там были точно. Более того, чтобы усилить эффект солидарности, он считал важным, чтобы премьера фильма состоялась не только в один и тот же день, но и в тот же час и в Москве, и в Париже, и в Нью-Йорке (может быть, и еще где-то, но для данного рассказа это не суть важно). Мы с В. Ерофеевым загорелись этим предложением. Нам оно казалось настолько бесспорным, что я лишь досадовал, что не смог сам додуматься до чего-либо похожего (молодому хочется быть сразу
Мы подготовили соответствующие предложения в Москву. Их В. Ерофеев должен был докладывать послу. Для того, чтобы читателю был понятен небольшой эпизод в рамках этой истории, о котором я хочу рассказать ниже, следует иметь в виду, что уже через несколько месяцев после своего появления наша небольшая служба — служба культуры — сумела разворошить такой муравейник дел, к тому же зачастую результативных, заметных, красивых, что снисходительные улыбки в отношении нас постепенно сошли с лиц наших коллег по посольству; на смену им стали появляться интерес, а то и заинтересованность в паре билетиков, пусть даже и не на премьеру. Родилась, наконец, и верная спутница успеха — зависть, к тому же не всегда белого цвета. Так вот однажды, когда я, как обычно, поджидал во дворе посольства на улице де Гренель, кто бы меня, «безлошадного», подхватил в свою машину на обед (жил я на улице Женераль Апер, у Булонского леса), передо мною резко затормозил пятнадцатисильный «ситроен» (французы с гордостью утверждали, что такие мощные машины даже американская дорожная полиция предпочитала в то время всем остальным маркам мира) и тот самый политический советник А. Аникин, с которым мы уже встречались в этих записках в Москве, — он был вторым по положению человеком в посольстве — распахнул дверцу, приветливо приглашая занять место рядом с ним. Снисходительным тоном он завел разговор о делах нашей службы, сочувственно подбрасывая мысль о том, что я, конечно, достоин лучшей участи и место мое в политгруппе. Но я уже «подрос» и так не считал, особенно глядя на В. Рыбакова, которого не стало видно из-за горы газетных вырезок на столе по алжирской тематике, или на М. Бусарова, которому все никак не удавалось добыть такую статистику, которая ясно и просто объясняла бы, какое же экономическое будущее ждет Францию. Я мягко отводил посулы собеседника, когда он вдруг заговорил о фильме «Если бы парни…», о том самом, которым я занимался. Я удивился, что он знает об этом, и, может быть, еще больше тому, что придает этому значение, но чистосердечно с энтузиазмом ответил на все его вопросы.
— Ну да, — услышал я в ответ. — У режиссера тут, конечно, своя корысть. Ему бы славы побольше. Все у них здесь так, такое уж общество, — посетовал А. Аникин.
Меня это задело, и я пустился доказывать, что дело-то хорошее. При чем тут корысть, общество… Но мы уже въехали в подворотню нашего дома. Поблагодарив за услугу, я забыл о разговоре раньше, чем взялся за тарелку супа. Забыть-то забыл, только через пару дней озабоченный В. Ерофеев пригласил меня для доверительной беседы. Отношения с ним у меня были искренними, и, видимо, поэтому он счел возможным поинтересоваться моим разговором с А. Аникиным о «Парнях». Я рассказал.
Тогда мой собеседник пояснил, что А. Аникин, оказывается, взялся настраивать посла против фильма и всего, что задумывалось вокруг него, подводя под весь проект идеологическую мину. Дескать, надо быть поразборчивее с буржуазной культурой, замыслы с «Парнями» остановить, а культурную группу приструнить. Посол оказался, к счастью, на нашей стороне. Более того, он-то и шепнул В. Ерофееву: надо, мол, потоньше вести дела.
Ба!!!
Предложение в Москву ушло и было принято. В тщательно выбранный с учетом часовых поясов момент на экранах в Москве, Париже, Нью-Йорке, и еще, и еще где-то, на разных языках одновременно засветились слова «Если бы парни всей земли». Звучал призыв к тому, чтобы люди стали ближе друг к другу! Ну а мне? Мне стало ясно, почему дипломату (сам-то я, как говорится, никак не был волшебником, я только учился) следует держать язык за зубами до тех пор… до тех пор, пока не наступает момент, когда не открыть рот уже нельзя.
В конце 1955 года видавший виды Париж, Париж, пресыщенный всем лучшим, что создавала культура самых разных стран, этот Париж был ошеломлен триумфом Ансамбля Игоря Моисеева. Парижане, до предела заполнявшие престижный концертный зал французской столицы во Дворце Шайо, замирали перед торжественным великолепием «Партизанской баллады», взрывались аплодисментами задолго до конца огненного «Жока», громко смеялись, обнаружив, как провели их нанайские мальчики. Париж рукоплескал, гастроли были продлены, слава Игоря Моисеева начала свой марш по миру.
Я курировал все пребывание ансамбля с начала до конца. Кстати, не так давно Игорь Александрович с его супругой Ирой — в те времена, о которых вдет речь, блестящей солисткой — пригласили нас с женой в зал Чайковского посмотреть новые свои постановки. Мы были поражены, насколько молод этот человек в своем творчестве в свои девяносто лет. Мы встречались с ним много раз за долгие, оставшиеся позади годы, и в Мадриде, и в Соединенных Штатах. Здесь, в Москве, они принимали нас, как родных. Вспомнили мы с Игорем Александровичем и нашу совместную и любопытную — особенно для меня — парижскую эпопею. Будучи человеком свободомыслящим и больших творческих исканий, он тогда обратился к послу с дерзкой просьбой — разрешить ему посетить самые разные парижские спектакли, особенно те, где танцуют. По причинам и интересам профессиональным. Конечно, речь не шла о Парижской опере. Для ее посещения разрешения посла не требовалось. Дело в том, что в категорию танцующих заведений попадали «Фоли бержер», «Лидо», «Казино де Пари». Ну, да что тут перечислять все места в Париже на левом и правом берегах Сены, где танцуют… Быть может, сегодня читатель, особенно из тех, кто только что вернулся из Парижа, пересчитав там все артистические достопримечательности, улыбнется,
Но было еще одно последствие успеха Ансамбля. Когда в Москве подсчитали полученные от турне доходы, то выяснилось, что они никак не соразмерны сборам. Возник и более широкий вопрос: достаточно ли внимания уделяется экономической стороне гастролей наших артистов, а заодно и условиям их пребывания за рубежом, качеству гостиниц, где их размещают, питанию, организации досуга? В Париже практически все гастроли организовывались через Парижское литературно-артистическое агентство. Руководили им близкий к Французской компартии ученый и писатель Жорж Сория и один из видных импресарио международного класса Ф. Ламброзо. Дело свое они знали хорошо, но и деньги, естественно, считать умели. Во всяком случае, возникла мысль не замыкаться только на этом агентстве при переговорах о поездках советских художественных коллективов и артистов во Францию, а решать эти вопросы на основе состязательности нескольких импресарио. Казалось бы, чего проще, но хорошую идею надо было еще суметь осуществить. Посольство коммерческих переговоров, разумеется, никогда не вело, но в принципиальном плане намерение поддержало. Вскоре представился и случай опробовать проект на практике: в Париж приехал руководитель подразделения Министерства культуры, занимавшегося цирковым искусством в стране, по фамилии Бардиан, для подготовки первых гастролей во Франции Московского цирка. Он устроил своего рода аукцион вокруг нашего коллектива, чем ввел в полное замешательство Ж. Сория и Ф. Ламброзо, привыкших действовать монопольно. Их он тоже не отсекал. Они долго участвовали в борьбе, будучи вынужденными повышать ставки перед лицом появившихся конкурентов, но в конце концов на финише вышли из игры, отступив перед более щедрым предложением одного малоизвестного импресарио, которому Бардиан и отдал предпочтение. Казалось бы — полный успех. Ан нет! Накануне прилета наших артистов мы вдруг обнаружили, что на Зимнем велодроме Парижа, где должны были проходить выступления, ничего для этих гастролей не готово. На руках у импресарио-победителя прекрасно оформленный контракт с руководством велодрома. В случае неприятностей он мог бы рассчитывать даже выиграть судебный иск, но, увы, премьера под угрозой срыва, и сил у него выправить положение в остающиеся часы явно нет. Ситуация критическая. На велодроме требуется проделать большую подготовительную работу. Куда пойти? К кому обратиться? К рабочему классу! А если выражаться проще — к работникам зимнего велодрома. Как это сделать? Во имя советско-французской дружбы и высоких идеалов интернационализма нам помогли работники ЦК ФКП. Кипит работа день и ночь, и в вечер премьеры наши артисты были в восторге и от помещения, и от его оборудования. А Париж с первого же представления открыл для себя и мира новую звезду циркового искусства — неподражаемого клоуна Олега Попова. Что же касается организаторов гастролей, то все они и в Москве, и в Париже получили немало пищи для размышлений насчет того, как им действовать в дальнейшем.
Париж привлекал не только крупнейшие наши художественные коллективы — Большой театр, театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, Краснознаменный ансамбль Советской Армии и другие, но и выдающихся исполнителей. Частыми гостями были Эмиль Гилельс, Леонид Коган. Тогда же я познакомился и с Мстиславом Ростроповичем. Он, еще далекий от всяких, по крайне мере видимых, сложностей с властью, появился в посольстве неожиданно, как снег на голову. Я увидел его во дворе посольства, оживленно доказывавшего кому-то, что лучше Пикассо художника, конечно, нет. Оказалось, что у него концерт через пару часов в зале «Гаво», но что он даже толком не знал, где этот зал находится и как туда добраться — парижанином он станет значительно позже. Я бросил все дела и отправился с ним в «Гаво». Концерт, разумеется, прошел весьма успешно. Публика мало знала тогда молодого Ростроповича, тем ценнее были аплодисменты, наградившие его за фуги Баха.
Весной 1956 года в посольство пришло письмо, в котором сообщалось, что у проживавших в Париже родственников известного скульптора Аронсона сохранился сделанный им бюст Ленина, который они готовы были передать советскому государству. Посольству давалось задание все это проверить, скульптуру получить и отправить в Москву. Заботы обо всем этом были поручены мне. Вскоре я уже был в квартире близкой родственницы Аронсона в пригороде Парижа Нейи. Она оказалась милейшей женщиной, рассказавшей мне за чаем немало деталей из романтической истории, связанной с созданием этой скульптуры. Начало истории описал Луначарский, и я всего лишь процитирую выдержки из его рассказа: «Это было в Париже. В 1904 году в одно раннее… утро ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев»… постучались. Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел незнакомого человека с чемоданом.
— Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.
— Да, — сказал я сконфуженно. — Давайте Ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда-нибудь выпить кофе. Моя жена спит… Тут в двух шагах живет молодой художник Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший известность. Он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст.
Мы зашли в мастерскую Аронсона… Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая гипсы, мраморы и бронзы.