Дипломаты (2 часть)

Дангулов Савва Артемьевич

– Вы полагаете, что на смену прежним дипломатам придут дипломаты новые? – спросил Репнин; если Маркин хотел резать правду-матку, Репнин готов был прийти ему на помощь.

– Дипломат не пирог, его не выпечешь ни за час, ни за два, – заметил Маркин. – Почему новые? Нам могут помочь и старые!

Репнин выдержал паузу – она была долгой и не обещала ничего хорошего.

– Тот раз в ответ на призыв комиссаров, – сказал Репнин, – министерство покинули все дипломаты…

Маркин рассмеялся – видно, воспоминание о встрече на Дворцовой не было неприятным.

–

Да, в тот день они были одни за всех и все за одного.

Маркину, как заметил Репнин, нелегко было сдержать свой смех – смеялся он в охоту, как смеются дети, забыв обо всем.

– Но ведь комиссары были правы, поставив так вопрос? – спросил он Репнина и провел ладонью по раскрасневшемуся лицу.

– Все было не просто, – сказал Репнин.

– Я понимаю. Но комиссары были правы? – повторил Маркин и достал зажигалку, сделанную из двух винтовочных гильз.

Репнин подумал: нечто подобное ему однажды говорил Ленин.

– Быть может, и правы, – ответил Репнин уклончиво. – По-своему, – уточнял он.

– Дипломаты решили блокировать революцию. – Маркин тронул колесико, и синю язычок пламени утвердился на фитиле, однако матрос не спешил подносить его к папиросе. – Решили объявить блокаду, так?

– Можно назвать это и блокадой, – ответил Репнин.

– Значит… все двери на засов? – Маркин не спеша зажег папиросу, но огня не погасил – он точно хотел показать этим, что контролирует каждое свое движение, каждое слово. – А я так думаю, что Россию блокировать нельзя, как нельзя блокировать небо! – Он медленно выдохнул облачко дыма, оно поднялось и повисло у него над головой, точно раздумывая, выйти в форточку или остаться в комнате. – Скажите, пожалуйста, а вы были на Дворцовой, когда туда пришли комиссары?

Ничего не зная о смольнинской беседе Репнина, Маркин задал Николаю Алексеевичу тот же вопрос, что задал Ленин.

– Был, – ответил Репнин – быть может, его лаконичный ответ даст понять Маркину, как ему не хочется продолжать разговор.

– А не думаете ли вы, что в иных условиях дипломаты могли и не отвергнуть предложение комиссаров так единодушно? – вдруг спросил Маркин.

– Я вас не понимаю, – отозвался Репнин. Кажется. Маркин нашел то самое продолжение разговора, какого так опасался Репнин.

– Если бы мы говорили с каждым дипломатом в отдельности, вряд ли бы все из них сказали «нет», – заметил Маркин и отложил папиросу на край стола. Струйка дыма, тонкая и неколебимо прямая, встала над папиросой.

– Допускаю… не все, – произнес Репнин, в то время как ветер колебал струйку дыма. – Допускаю, – повторил он, а сам подумал: вот он и подобрался к своему главному вопросу. В нем, в этом вопросе, всего два слова: «А вы?» Именно: «Как бы вы ответили. Репнин, если бы этот вопрос был поставлен перед вами не на народе, как тогда, а с глазу на глаз, как сейчас?» Однако как поведет себя сию минуту Маркин, отважится ли спросить?

– Да, вы правы, все не просто, – вдруг сказал матрос и взял папиросу.

И вновь молчание. Репнин подумал: «И откуда взялся этот человек, откуда он родом, кто вызвал его к жизни?»

–

Простите, вы… из крестьян?

Маркин внимательно посмотрел на Репнина – он не ожидал от него такой прямоты.

– Как есть мужик, пензенский, из села Русский Сыромяс.

– А грамоте где обучились?

– Все в том же Русском окончил трехклассную церковно-приходскую школу, – проговорил матрос. – На этом все и кончилось. Ни о чем так не жалею, как об этом… Чтобы стать хорошим человеком, надо быть грамотным.

«Три класса церковно-приходской, только три класса! – подумал Репнин. – Но тогда как он мог сделать то, что сделал?»

– А потом учились всю жизнь? – настаивал Репнин.

– Учителем была революция. Она обучила и жизни и грамоте.

– И на Дворцовую послала революция? – спросил Репнин.

– Да, революция, – ответил Маркин, как нечто само собой разумеющееся. – Товарищ Ленин послал.

И вновь на память пришла беседа с Лениным, и мысль Репнина, внезапно осенившая его во время этой беседы: в самом деле, какая сила родила в Ленине такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века или идеал, высокий идеал? Сто раз верно, что нет беспощаднее огня, чем горе, только оно и способно родить чудо. Кстати, человек, сидящий сейчас перед Репниным, знает ли он эту страницу в жизни Ленина?

– Известно ли вам, что старший брат Ульянова был казнен?

Маркин привстал.

– Да, я знал это.

– Вы полагаете… не только в заповеди христианской, но и в революции нет молитвы за отмщение?

– В революции должна быть молитва за отмщение, – произнес Маркин, овладевая собой. Видимо, слова Репнина задели в его душе чуткую струну.

– Меч возмездия? – спросил Репнин.

– Не месть, а возмездие, не кровь, а память, которая ничего не хочет прощать, – промолвил Маркин, и в его глаза, только что темно-синие, а сейчас почти черные, будто кто-то занес искру.

И мысль, как высокое облако, вдруг встала над Репниным. Все время, пока матрос говорил о Ленине, он имел в виду и себя, что-то произошло в жизни этого человека такое, что потрясло, встревожило и воззвало к борьбе все его существо.

Маркин молчал, лишь кровь медленно сходила с лица.

– Путь был долгим и нелегким, – неожиданно вымолвил Маркин.

– И у каждого были жертвы? – спросил Репнин. Все время, пока продолжалась эта беседа. Репнин, быть может, в силу привычки, чисто профессиональной, ни на секунду не упускал ее нить.

– Жертвы, – ответил Маркин.

Репнин не сводил глаз с матроса. Наверно, надо было спросить: «Жертвы… какие?» Но Репнин смолчал.

– Вы были когда-нибудь во Владикавказе? – вдруг спросил Маркин.

– Был однажды, – ответил Репнин. – Русский Вавилон, многоязычный и разноплеменный, хотя проспект Александровский очень российский.

Маркин вздохнул.

– На этом проспекте… казаки зарубили моего отца.

– За такое… мести мало, – промолвил Репнин и подивился сказанному – не его слова.