Дипломаты
Шрифт:
Нет, Дзержинский не был настроен столь иронически-воинственно. Он строго посмотрел на карту, лежащую перед ним, задумался, подперев кулаком сильный лоб. Все, о чем он приготовился говорить, было для него вопросом жизненным – бессонные ночи, жестокие стычки с врагами на допросах.
– Мы вас побеспокоили столь поздно. Николай Алексеевич, в связи с обстоятельствами чрезвычайными, – произнес Дзержинский тихо, много тише, чем говорил только что. – Службой ЧК установлено, что мозговым и оперативным центром восстания, которое началось на юге России и грозит сомкнуться с восстанием на востоке,
Репнин подумал: «Нет. Бьюкенен выехал из России не потому, что привилегию стать разведчиком доверил своим преемникам Линдлею и Локкарту. Позволь ему возраст и здоровье, он бы воспринял и эти обязанности». Для Репнина все это было очевидно, однако хотелось подумать, что старик Бьюкенен переуступил эти функции преемникам, решив остаться до конца дней своих дипломатом. Очень хотелось хорошо думать о Бьюкенене, быть может, вопреки здравому смыслу, и сберечь в сознании представление о дипломатии как об искусстве, не оскверненном тем, что зовется нечистым словом «шпионаж».
– Нашей дипломатии не следует обманываться насчет истинного облика своих коллег из того лагеря, – медленно продолжал Дзержинский. – Локкарт деятелен и агрессивен. Он знает Россию, у него связи, он молод.
Дзержинский сказал: «Он молод», а Репнин решил: «Да, все в том, что он молод, люди того поколения честнее, разборчивее в принципах и средствах. Они бы не решились на это. Но тогда какова цена непорочным сединам Френсиса, добрым глазам, мягким рукам, да, какова цена сединам Френсиса, который так похож на классический тип человека того столетия?»
– Вологда стала истинной столицей… той России, – произнес Дзержинский и прямо взглянул на Репнина. – В Осаново под Вологдой сегодня в своем роде совет дипломатов, аккредитованных в России. Телеграмма о первом заседании должна быть к одиннадцати. – Дзержинский рассмотрел в сумерках кабинета дымчато-матовый циферблат больших настенных часов. – Пожалуй, телеграмма уже есть.
Он поднялся и медленно прошагал к письменному столу, на котором стояли телефоны; шел, вскинув голову, будто хотел себя взбодрить и победить усталость.
– Вместе с депешами, – услышал Репнин голос Дзержинского. – К Чичерину, – добавил он. – А как Тверь? Тверь как? – спросил он, когда разговор, как показалось Репнину, был закончен. – Не оставлять провода! Каждый час – Тверь! Каждый час!
Репнин подумал: «А при чем тут Тверь? Не перекочевала ли дипломатическая столица из Вологды в Тверь?»
Репнин слышал, как Дзержинский положил трубку на рычажок, положил осторожно, явно контролируя каждое движение, опасаясь, как думал Репнин, обнаружить усталость.
– Да, Вологда стала истинной столицей белой России, – заметил Дзержинский, повторив интонацию своей реплики, на которой разговор был оборван. – Все, что нам угрожает, идет оттуда, – добавил он и посмотрел на Чичерина – очевидно, эта фраза была адресована ему. – Это отлично усвоили дипломаты, в том числе и стран-нейтралов. Многие из них Вологду, по существу, предпочли Питеру.
– Не думаете ли вы, Феликс
– Да, если говорить об интересах России, несомненно, – сказал Дзержинский, не сводя внимательно-пристальных глаз с Чичерина.
Репнин подумал: «Вологда – столица белой России, а при чем тут Тверь?» Дзержинский сказал: «Об интересах России». Он хотел сказать: «Об интересах Советской России», а сказал просто «России» – совершенно очевидно, что эти слова он обратил к Репнину. Не его ли, Репнина, он имел в виду, когда говорил о необходимости лучше знать тайны дипломатической Вологды? Репнин еще не проник до конца в суть этого чувства, оно было для него неосознанным, но явственно ощутил, как гневное пламя поднялось из самых глубин души. Да не Репнина ли Дзержинский имел в виду, когда думал о человеке, который направится в Вологду и, опираясь на свое положение, сословное, профессиональное, общественное, в конце концов, проникнет в святая святых вологодских дипломатов?
Дверь приоткрылась. Дзержинский оторвал глаза от карты (они все еще были устремлены в буйные дубравы Заволжья), произнес:
– Входите, Василий Николаевич, мы вас ждем.
Репнин посмотрел на дверь и увидел тусклые в сумеречном свете чичеринского кабинета седины Кокорева.
– Прошу вас, пожалуйста, – подхватил Чичерин и остановил весело-недоуменный взгляд попеременно на Репнине и Кокореве, точно спрашивая: «Что происходит, друзья? Нет, объясните, что происходит?»
Кокоров вошел и поклонился присутствующим, поклонился с той робостью, которая показывала, как хорошо он понимает, что здесь он младший.
– Василий Николаевич Кокорев, – произнес Дзержинский и, взглянув на Репнина, добавил: – Вы знакомы?
– Да, при обстоятельствах… своеобразных, – заметил Репнин, улыбаясь.
– Не подверг ли он вас ненароком… аресту? – спросил Дзержинский и рассмеялся впервые в этот вечер.
– Что-то в этом роде, – сказал Репнин.
Кокорева точно горячим паром обдало – он стал мокрым.
– Было дело, Василий Николаевич? – спросил Дзержинский – ему было приятно воспользоваться этим обстоятельством и несколько разрядить беспокойно-тревожное настроение вечера. – Когда?
– В ноябре. – Кокорев не удержал улыбки.
– За давностью срока простим! – произнес Дзержинский весело. – Впрочем, взглянем, что вы принесли, и решим, стоит ли вас прощать.
Репнин не улыбнулся шутке Дзержинского, один он не улыбнулся. Очевидно. Дзержинский заметил это, и мигом вернулась к нему пасмурность и усталость.
– Телеграмма получена в одиннадцать? – спросил он Кокорева серьезно, спросил, чтобы, возможно, обрести прежний тон и инициативу в разговоре.
– Четверть двенадцатого. Феликс Эдмундович. – уточнил Кокорев. – В одиннадцать я напомнил специальной депешей, – добавил Кокорев, он хотел дать понять и Чичерину, и главным образом Репнину, что его обязанности отнюдь не обязанности курьера. Но Дзержинский уже не реагировал, он был занят чтением телеграммы – сейчас он ее воспроизведет, воспроизведет или прочтет? Для Репнина это существенно.