Директор
Шрифт:
…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова…
Лопаты…
Кирки…
Ломы…
Руки в брезентовых рукавицах…
Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл
Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…
Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш — прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.
Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.
— Здравствуй, Степа!
— Здорово, курносая! — мрачно буркнул Рузаев.
— Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.
— Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.
— Только к нам на завод, — уверенно сказал Зворыкин. — С рабочим классом не пропадешь.
— Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!
— Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»
Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.
— Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…
— Пошли! — охотно согласился Зворыкин.
В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.
— Свят! Свят! Свят!..
— Ах, милый пупсик! — засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.
Друзья с хохотом выбегают из квартиры.
— Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, — говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. — Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..
— Устала я, только с завода…
— Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.
— Воскресник у нас был, — неохотно пояснила Саня.
— Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…
— Ты зачем пожаловала? — холодно перебила Саня.
— Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и
— Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.
— Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… — строго и торжественно завела Феня.
— Ты мне политграмоту не читай…
— В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.
— У тебя на трамвай есть или дать? — спросила Саня.
— Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…
— Катись колбасой, устала я…
— Ох, и плоха ты стала, плоха! — злорадно сказала Феня. — Ну-ка, дай руку. — Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. — Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!
Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.
…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?
Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку «Петровской» водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.
— Ишь, паразиты! — проговорил он с отвращением на грани восторга.
На глазах Рузаева выступили слезы.
— За что боролись, Алеха? — прошептал он.
— Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, — успокаивающе произнес Зворыкин.
— Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?
— Ты же фронтовик, тебя ли учить, что бывает временный отход перед наступлением?
— Отход… отход, — волнуется Рузаев и вдруг с воем кидается к бассейну…
Зворыкин успел перехватить его и оттаскивает подальше от греха.