Директор

Файндер Джозеф

– Вижу, работаешь вместе с Багби…

– Угу.

– Когда-нибудь тебе воздастся сторицей за твои муки.

Одри улыбнулась и покосилась на труп в баке. Завернутое в мешок тело валялось на грудах осклизлых салатных листьев и банановой кожуры между недоеденным сандвичем и огромной пустой жестянкой из-под растительного масла.

– Он что, так сверху и лежал?

– Нет, на него навалили другого мусора.

– Ты, конечно, ничего не нашел. Никаких гильз, ничего такого?

– Я не очень-то и искал. Тут восемь кубических ярдов отходов. Пусть в них пороются наши ребята в комбинезонах.

– Ты уже искал

отпечатки пальцев на мешке?

– Ой, не догадался! – съязвил Коопманс.

– Ну и что же ты об этом думаешь, если уже все знаешь?

– Думаю? О чем?

– Ты разворачивал мешок?

– Конечно.

– Ну и? Что это? Ограбление? Ты нашел бумажник?

Коопманс закончил осматривать край бака и аккуратно убрал кисточку в специальную коробочку.

– Только это, – сказал он и показал Одри полиэтиленовый пакетик.

– Что это? Крэк?

– Точнее – белые кусочки неизвестного вещества в пакете.

– Похоже на крэк. Здесь на восемьдесят долларов.

Коопманс пожал плечами.

– У белого мужчины не может быть занятий в этом районе, кроме покупки наркотиков, – заявила Одри.

– А почему их не забрали с трупа?

– Хотела бы я знать.

– Где твой напарник?

Обернувшись, Одри увидела, как Багби с хриплым смехом разговаривает о чем-то с одним из патрульных полицейских.

– Он в поте лица опрашивает свидетелей… Берт, когда ты отдашь на анализ эту белую дрянь?

– В установленном порядке.

– И когда будут результаты?

– Через несколько недель. Знаешь, сколько работы в лаборатории полиции штата Мичиган!

– А у тебя нет с собой полевого набора для анализа?

– Кажется, есть.

– Дай мне перчатки. Я оставила свои в машине.

Коопманс выудил из нейлонового рюкзака синюю картонную коробку и достал из нее пару резиновых перчаток.

– Дай-ка мне этот пакетик, – попросила его Одри, натянув перчатки.

Коопманс покосился на Одри с некоторым любопытством, но, не говоря ни слова, передал ей пакет с крэком.

Белое вещество в пакете было расфасовано по более мелким пакетикам. Всего их было пять. Одри достала один из них и стала разворачивать.

– Чего это тебе взбрело в голову делать мою работу? Завтра ты потребуешь микроскоп, а послезавтра – белый халат!

Затянутым в резиновую перчатку пальцем Одри потрогала белую пилюльку. Странно! Какая правильная форма!

Внезапно Одри поднесла палец ко рту и лизнула.

– Ты что, спятила? – заволновался Коопманс.

– Ничуть, – ответила Одри. – От крэка у меня онемел бы кончик языка. Никакой это не крэк. Это лимонное драже.

– Может, тебе все-таки дать набор для анализов?

– Спасибо, не надо. Подсади-ка меня лучше в этот бак!.. И угораздило же меня надеть сегодня мои лучшие туфли…

3

Очередное обычное утро на работе. Ник Коновер прибыл на парковку у здания корпорации «Стрэттон» в семь тридцать, поднялся в офис, прочитал электронную почту, прослушал голосовые сообщения, ответил на полученные послания, записал голосовые сообщения тем, кто должен был появиться на работе позже.

«Боже мой, я убил человека!»

Обычный рабочий день… Накануне в воскресенье Ник подумывал о том, не отправиться ли в церковь на исповедь. Последний раз он исповедовался еще ребенком и прекрасно

понимал, что сейчас никуда не пойдет, но все равно мысленно репетировал исповедь: представлял себе темную кабинку с ее характерным сладковатым запахом благовоний. У него в голове раздавались шаркающие шаги священника, звучал собственный голос: «Я грешен, святой отец, очень грешен. В последний раз я исповедовался тридцать пять лет назад. С тех пор я упоминал имя Господа моего всуе, я с вожделением взирал на чужих жен, я не проявлял терпения к своим детям, а еще я убил человека…»

Что сказал бы на это отец Гаррисон? Что сказал бы на это отец Ника?

«Мистер Коновер у себя, но он занят. У него совещание!» – это секретарша Ника Марджори профессионально давала за стеной его кабинета от ворот поворот ранним посетителям.

Сколько же ему удалось поспать за последние два дня? Ник чувствовал себя очень странно. Он балансировал между полным спокойствием и безграничным отчаянием. Внезапно ему страшно захотелось уснуть. Он с удовольствием закрыл бы дверь кабинета, положил голову на стол и поспал, но у его кабинета не было двери.

Да и кабинет-то его с трудом можно было назвать кабинетом. По крайней мере, он сам раньше и не подозревал, что у директора может быть такой кабинет. И не потому, что он никогда не мечтал стать директором корпорации «Стрэттон» или какой-нибудь другой фирмы. Ребенком, ужиная за кухонным столом вместе с родителями, он чувствовал носом едкий запах машинного масла от волос отца, хотя тот и принимал душ после смены. При этом Ник представлял себе, как вырастет и будет работать вместе с отцом в цеху, изгибая металл на станке. У отца были короткие узловатые пальцы. Грязь навсегда въелась ему под ногти. Ник не мог оторвать глаз от рук отца. Это были руки труженика. Золотые руки. Они могли починить все что угодно. Они могли построить на заднем дворе из старых досок настоящую крепость, которой завидовали все окрестные мальчишки. Обладатель этих рук возвращался с работы смертельно усталым, но, помывшись и поев, тут же отправлялся снова работать. На этот раз по дому. Со стаканчиком виски в руке отец Ника проводил обход своего жилища: этот кран протекал, здесь у стола шаталась ножка, эта лампочка не горела. Отец Ника любил все чинить, приводить в порядок. Но больше всего он любил, когда к нему не приставали. Ремонтируя сломанные вещи в разных углах дома, он уединялся. Для него это был прекрасный предлог, чтобы не разговаривать с женой или сыном. Ник понял это гораздо позже, когда поймал себя на том, что испытывает такую же склонность.

Раньше Нику и в голову не приходило, что он когда-нибудь будет управлять компанией, о которой его отец – в те редкие разы, когда он открывал рот, – говорил со смесью восхищения и раздражения. Вокруг Ника почти все работали на «Стрэттоне». Родители всех его сверстников и все остальные взрослые, с которыми ему приходилось заговаривать, работали на «Стрэттоне». Отец Ника постоянно ругался на старого жирного Арта Кэмпбелла, злобного мастера, терроризировавшего дневную смену. Впрочем, жаловаться на происходящее на «Стрэттоне» было все равно, что сетовать на погоду; в сущности, оставалось только терпеть. «Стрэттон» был как огромная семья, члены которой далеко не всегда любили друг друга, но не могли разорвать связывающие их узы родства.