Директория. Колчак. Интервенты
Шрифт:
Офицерство сознавало, особенно после Октября, что революция – это вопрос жизни или смерти. Она вырвала из его рядов уже не одну сотню жертв. И те, которые сразу не могли переродиться, у которых было искреннее, может быть, и затемненное теми или иными предрассудками понимание событий, у которых своеобразное воспитание, среда, традиции выработали свои идеалы, свое понимание общественной пользы, – те боролись и иначе поступать не могли.
На их сопротивлении крепла революция, и их поражениями оправдывалась ее необходимость и своевременность. Мне часто и с разных сторон ставились наивные вопросы:
– Почему вы
– Да, вероятно, потому же, – отвечал я неизменно, – почему вы не сделали как раз обратное этому «то-то».
Отгороженный тюремной решеткой от непосредственных ощущений тогдашней действительности, не испытывая прелести осьмушки хлеба и селедки – воля отдавала тюрьме все, что могла, – я всецело сосредотачивал свое внимание на внешней опасности. Меня тревожил захват наших территорий, грядущий, неизбежный – так казалось, по крайней мере, тогда – раздел России.
Это ощущение я особенно резко пережил на Украине, куда с огромными затруднениями перебрался, чтобы навестить свою семью. Станции Ворожба, Ахтырка… представились мне какими-то чужими: чистенькими и аккуратными, как какие-нибудь Шмаленинкен, Николанкен, Гумбинен… Восточной Пруссии, под той же опекой немецкого жандарма с неизбежным стеком или хлыстиком в руках. Всюду виднелись готовые аккуратные ящички-посылки с продовольствием, которые два раза в неделю имел право посылать на родину каждый солдат армии, оккупировавшей богатую тогда еще Украину.
Население получало за это керенки, которые, как уверяли тогда, печатались метрами в Берлине. Так это или не так, но выкачивание Украины шло полным темпом. Голод Петрограда для меня был ощутительнее голода Германии: она четыре года была нашим врагом.
Жалкое положение «ясновельможного» гетмана Скоропадского3, ставленника немцев, только усиливало враждебность.
О Версале и его последствиях тогда, конечно, еще никто не думал, наоборот, освободившиеся на нашем фронте немецкие силы перебрасывались на запад. Не учитывавший всей сложности обстановки, Людендорф4 готовил могучий таран для решительного и сокрушающего удара против союзнического фронта. Только теперь из воспоминаний Людендорфа, казавшегося тогда властителем судеб Германии, мы узнали, как уже к концу 1916 года в сознании немецкого солдата начала меркнуть идея отечества, идея, заставлявшая его творить чудеса.
Она дала трещину перед твердынями Вердена, задыхалась среди газов, пламени и стали чудовищно развившейся техники союзников, истощалась на голодном пайке и умирала в безнадежности дальнейших усилий и бесцельности принесенных жертв.
«Мир без аннексий и контрибуций» представлялся уже в том же 1916 году желательным выходом из положения даже для таких столпов милитаризма, как кронпринцы Прусский и Саксонский, командовавшие на Западном фронте.
Но это мы знаем теперь, а тогда – тогда мы еще не замечали, как поизносилась подошва и поистоптался каблук «немецкого сапога», которым Гофман5, ближайший сотрудник Людендорфа, с такой самоуверенностью пытался грозить представителям революционной России в Бресте.
Кто поверил бы в то время, что сама Германия накануне революции и что ее исстрадавшиеся народные массы скорее и легче, чем у нас, сбросят монархию и Вильгельма.
В условиях столь недостаточной
Этот выход яснее всего рисовался в продолжении борьбы с немцами. Немцы дали России большевиков – эта версия, усиленно поддерживаемая союзниками, еще нуждавшимися в боевой помощи России, была в то время чрезвычайно популярна. Немцы отхватили громадный кусок нашей территории и беспощадно выкачивали Украину. Немцы навязали нам позорный для нашего национального самолюбия Брестский мир, политический смысл которого, как необходимой «передышки» в процессе закрепления советской власти, был тогда мало кому из нас понятен.
Казалось, наконец, что неизбежным следствием германского поражения будет и неизбежная гибель большевизма.
Так возникла идея восстановления Восточного фронта, а попутно с ней и мысль о борьбе с большевиками, мешавшими осуществлению этой идеи. Для многих последняя мысль являлась и главенствующей.
Союзники обещали материальную помощь – это было лишним толчком для успеха идеи.
Восстановление Восточного фронта после Брестского мира привлекло внимание союзников еще и по другим соображениям. Они могли рассчитывать, что группировки, объединившиеся вокруг этой идеи, одержат победу над большевиками и ликвидируют декларированную последними аннуляцию всех иностранных долгов царской России и Временного правительства, аннуляцию, сильно встревожившую буржуазные и капиталистические круги Европы.
Русская народническая интеллигенция никогда не была особенно действенной как масса. Заветы непротивления достаточно отравили и ее самосознание. Анализ поглощал динамику. Она в одиночку отважно швыряла бомбы в монархию, но только краешком пристала к рабочим, впервые 9 января 1905 года вышедшим огромной массой на улицу.
Она чудесно говорила, много спорила, порой безоружной лезла на царских городовых и войска, но не имела пока склонности к настоящим баррикадам и организованному уличному бою. Это пришло с Октябрем, который смело выкинул и знамя гражданской борьбы.
Встреча с упорной энергией большевизма, где были и недавние союзники по борьбе с царизмом, поставила интеллигенцию в тупик.
Большевизм открыто вышел против нее в июле 1917 года, потерпел неудачу, но, оправившись к Октябрю, рассеял смущенную, не сумевшую сорганизоваться и увлечь за собою народные массы народническую интеллигенцию.
Либеральная интеллигенция еще менее была способна к массовому действию и больше ограничивалась сочувствием. Буржуазия, чиновная бюрократия, те вообще полагали, что война, даже война гражданская, – дело военных.
Вот почему очаги антисоветского движения начали организовываться вокруг наиболее крупных военных имен (Корнилов, Алексеев, Деникин и др.). Была к этому и другая причина. Громадная масса офицерства наиболее пострадала и морально и материально от революции. Выброшенная за борт, она искала применения и, в силу привычной дисциплины и профессиональной инерции, потянулась к знакомым по войне вождям в «добровольцы».
Легкий налет демократизма, не успевший пустить глубоких корней после Февраля, с трудом скрывал истинную сущность настроений большинства военных группировок.