Дитте - дитя человеческое

Нексе Мартин Андерсен

— Пожалуйста! — трактирщик сам пошел с ним и приказал запрягать. — Вот твой конь, твоя телега и упряжь, — сказал он. — Больше, кажется, здесь ничего нет твоего?

Ларс Петер немножко растерялся. Он ожидал, что трактирщик заартачится, а тот стоит себе с самым добродушным видом, кроткий, как овца.

— Мне хотелось, кстати, забрать кое-чего у тебя в давке, — смущенно сказал Ларc Петер.

— Сделай одолжение, Ларc Петер Хансен, — отозвался трактирщик и прошел вперед него в лавку. Отвесил и того, и другого, и третьего, чего требовал покупатель, да еще сам напомнил — не забыл ли тот чего. Понемногу на прилавке выросла целая гора продуктов.

— Может, еще изюму для пряников к празднику? Дитте ведь сама печет у тебя!

Вот

как он знал все, что кого касалось, и обо всем умел подумать.

Когда Ларc Петер хотел отнести продукты к себе на телегу, трактирщик ласково сказал:

— С тебя приходится сегодня столько-то и столько-то, да еще за тобой должок с прошлого раза.

— Разве нельзя подождать еще немножко? Пока я получу сполна расчет по аукциону?

— Никак нельзя… Я ведь еще не знаю тебя.

— Ага! Стало быть, я наказан! — вскипел Ларc Петер.

— Какое же тут наказание? Ведь нужно же все-таки знать человека, раньше чем отпускать ему в кредит.

— Разумеется! Вижу, вижу, каков ты гусь! — крикнул Ларc Петер и выбежал из лавки.

Трактирщик проводил его до телеги.

— Когда-нибудь ты оценишь меня правильнее, чем сегодня, — сказал он с невозмутимым добродушием. — Тогда мы с тобой и потолкуем хорошенько. Но чтобы не забыть самого главного: где ты возьмешь корм для лошади?

— Как-нибудь устроюсь, — коротко ответил Ларc Петер.

— А про конюшню ты не забыл? Теперь ведь холодно.

— И это я сам улажу. Не твоя печаль!

И Ларc Петер поторопился уехать — в сущности просто назло. Он сам понимал отлично, что ни корму, ни конюшни ему негде взять, — разве только у того же трактирщика. Дня через два он отослал с Кристианом свою упряжку обратно на постоялый двор.

Вот, значит, какое было дело! Теперь Ларc Петер стал умнее или, но крайней мере, осторожнее. И если его иногда непреодолимо влекла к себе проезжая дорога и хотелось хоть полдня провести с Большим Кляусом, он вежливо просил трактирщика одолжить ему конягу. И случалось, что ему не отказывали. Тогда они оба с конем вели себя, как двое влюбленных, редко видящихся и пьяневших от счастья при свидании. Люди уверяли, что у Ларса Петера и Большого Кляуса был такой вид, словно они оба подвыпили.

Вообще же Ларc Петер не стал умнее, и трактирщик по-прежнему был для него загадкой, ставил его в тупик своей необыкновенной заботливостью и потребностью прибирать к своим рукам всех и все.

Столь же «мало понимал Ларc Петер и своих компаньонов по лодке и прочих людей в поселке. Он прожил жизнь среди крестьян-хуторян, которые держались особняком, каждый сам по себе, крепко цепляясь за свое. И ему тогда часто недоставало общения с людьми. Жизнь в поселке, где люди живут дверь в дверь, могут в любую минуту подать друг другу руку помощи, по-приятельски поболтать между собой — какою уютною казалась она ему, когда он глядел на нее со стороны, из уединенного Сорочьего Гнезда! А на деле что оказалось? Работают здесь в поселке спустя рукава, отвиливают от всякой ответственности, от всяких забот о себе и о других, сами перебиваются кое-как, со дня на день, с хлеба на воду, а всю прибыль оставляют в руках чужого человека. Просто чудо, как этот горбатый черт загребает себе все своими длинными ручищами, а люди хоть бы пикнули. Должно быть, ему помогает нечистая сила.

О бунте Ларc Петер больше и не помышлял, поневоле смирился. И когда он начинал возмущаться, ему достаточно было вспомнить Якоба Рулевого, который ежедневно вертелся у него на глазах. Все и каждый здесь знали и рассказывали, каким образом стал он таким убогим. Была у него прежде собственная лодка, и он сам составлял артель, вот и полагал, что незачем ему кланяться трактирщику. Но тот сумел поставить его перед собою на колени! Отказался забирать у его артели улов, так что им приходилось ездить, искать сбыта в других местах. Мало того, трактирщик еще сумел закрыть им и этот выход. Им перестали отпускать в поселковой

лавке и продукты и какие-либо орудия или рыболовную снасть, и никто вообще не смел ни в чем помогать им, — они стали как бы прокаженными в поселке. Тогда двое компаньонов, считая Якоба виновником всех бед, обрушились на него: «Черт с тобой! Ты задрал нос, а мы страдай из-за тебя! и тоже отступились от него. Он попытался было продать здесь все и переселиться в другое место. Но трактирщик не захотел купить его имущество, а другие не посмели. Пришлось ему поневоле остаться и покориться. Хоть лодка со всей снастью и была его собственностью, он должен был работать на трактирщика как арендатор. Трудно было ему мириться с таким положением, и рассудок его не выдержал. Теперь у него засело в голове — найти магическое слово, чтобы одолеть нечистую силу — трактирщика. Временами случались у него и буйные приступы, когда он бегал с ружьем, грозя застрелить трактирщика. Но тот только ухмылялся и не обращал внимания. Словом, как ни прикидывай, — тут не обошлось без нечистой силы.

Дитте укрепляла в отце это убеждение. В разговорах со здешними женщинами она от всех слышала одно и то же: трактирщик водится с нечистым, у него «дурной глаз». И вот он стал ей чудиться на каждом шагу, так что она была в вечном страхе; а когда он, случалось, неожиданно вынырнет где-нибудь между дюнами, — она не могла удержаться, чтобы не взвизгнуть. Ларc Петер даже стыдил ее за это.

Как-то однажды он сидел за столом, а Дитте, подавая ему еду, ходила взад-вперед из кухни в комнату и вдруг проговорила:

— Наверное, у меня скоро будет ребеночек, ведь и уже могу кормить грудью.

— Что ты болтаешь, девчонка! — испугался Ларc Петер и даже ложку бросил. Потом рассмеялся: — Вот дурашка! Сама не знает, что болтает!

— Нет, знаю, он меня сглазил, — серьезно уверяла Дитте.

Ларс Петер был очень встревожен этим разговором, но не знал, как быть. Вот горе, что Сэрине с ними нет, она сумела бы наставить дочку.

Вообще же отсутствие Сэрине не чувствовалось; они устроили свою жизнь и без нее.

Поуль пришел домой с берега совсем больным, его тошнило, кидало то в жар, то в озноб, болела голова. Дитте раздела его и уложила в постель, потом позвала отца, который отдыхал у себя в каморке на чердаке.

Ларс Петер мигом сбежал с лестницы, хотя всю ночь провел в море и его еще слегка покачивало.

— Ну, что с тобой, сынок? — спросил он, прикладывая ладонь ко лбу мальчика. У того жилки на висках бились и голова пылала. Ребенок отвернулся.

— Плохо ему, видно, — грустно сказал Ларc Петер, присаживаясь на край постели. — знать меня не хочет. И как его быстро скрутило, утром он ведь был еще совсем здоров.

— Нет, он уже раз приходил домой, такой бледный, и знобило его. А теперь весь горит. Слышишь, как он дышит тяжело?

Они остались сидеть около мальчика, озабоченные, молчаливые. Отец держал в своей руке его ручонку. Это была настоящая кротовья лапка, ногти на пальцах были стерты вровень с мякотью. Мальчуган своих рук не жалел и не был неженкой, всегда подвижной, веселый, готовый бегать, возиться, как только глаза откроет поутру. А теперь лежит и дышит с таким трудом, что смотреть на него больно. Неужели это опасная болезнь? Неужели судьба опять готовится поразить Ларса Петера в самое сердце, отняв у него ребенка? Смерть всех детей от первого брака — дело прошлое, давно пережитое, но теперь у него уже не хватает сил переносить горе! Случись теперь что-нибудь с детьми — ему самому крышка! Теперь он понимал, что только дети поддерживали в нем бодрость духа после этой беды с Сэрине, только они мирили его со всеми прочими вытекавшими из этого напастями. Дети, только дети давали ему силу бороться с жизнью. Все его собственные разбитые надежды и погибшие мечты вновь так чудесно оживали в детях, в их радостном, беззаботном существовании. Может быть, он потому так и любил их, что для него самого многое в жизни было уже потеряно.