Дитя Ковчега

Дженсен Лиз

Только желание убежать и вернуться к отцу, и к церкви, и к Богу, к безопасности, под защиту дома.

– Пойдем, Томми! – прохрипел я, схватив его за руку так сильно, что он вскрикнул от боли. – Пойдем!

И мы сбежали из этой юдоли ужаса и порока – вокруг летали конфеты, в нос бил запах хереса, а в ушах воспоминанием звенела глухая песенка без слов.

…застряла здесь. Делать нечева. НЕЧЕВА, савсем.

Затем в какойта день я прасыпаюсь и я ДЕТА ЕЩО. Темно. Я тресу КЛЕТКУ. Я кричу и кричу. Де я, кричу.

Лонданские Доки. Это был НЕВОЛЬНЯЧИЙ КАРАБЛЬ, гаеapum Капкан. Я в нем диржал рабоф. Африка, Жоржыя. Жоржыя, Африка. Туда-сюда, вот

так. ТЕПЕРЬ другое. Гаразда КАФАРТАБИЛЬНИЕ, гаварит Он. Больше места! Эта КАВЧЕХ. И Он уходит, смяясь.

Десь есть мущина, Хиггинс, он меня кормит, меняет ВЕДРО. Када мы атплываем, спрашываю я. И куда.

Он не знает или так гаварит.

Но Он сказал мне, что есть СПИСАК, u када мы дастанем все па СПИСКУ, мы сможэм вернуца дамой.

А что там, на этом Списке, гаварю я.

Жывотныя, гаварит Он. Жывотныя, причем па парам, УРА!

Здесь отсутствует несколько строк, но дальше на странице рассказ продолжается:

…итак ани преносят мне ЕДУ и воду. Вылевают ведро с мачой и дерьмом. Затем вазвращаеца Капкан. Удобна? Спрашываит Он. Ублюдак.

Мы паедим в ДАЛЬНИЕ СТРАННЫ, де ты будишь КАРАЛЕВАЙ, гаварил Он в ноч нашэй встречи, када я ТАНЦАВАЛА в каролефском Хэрбе. Давным давно.

Выпусти меня из КЛЕТКИ, гаварю я. Я плачу и кричу. Зачем эта все, гаварю я. Пачему ты не можэш абращаца са мной как с лэди.

Патамушта теперь ты ЖАВОТНАЕ, гаварит Он.

Харашо, я жывотнае, гаварю я, я КАРОВА, гаварю, я глупая КАРОВА. Он все ещо имеет власьть нада мной. Не знаю пачему. Я все ещо люблю Его, даже када Он закрываит дверь КЛЕТКИ и снова аставляит меня в темнате.

Ты же ЭТАВА ХОЧЕШ, гаварит Он. Жэнщины МИЧТАЮТаб этам.

Я аткрываю рот, но слов штобы выразить то, што я чуствую, не сущаствуит. И я НИЧАВОШЕНЬКИ не магу большэ сделать. Патамушта теперь КАВЧЕХ плывет.

Глава 15

Да здравствует смерть

Кого пригласить, а кого не стоит, какие буфы из рюша больше пойдут подружкам невесты, хватит ли на всех шампанского, поладит ли родня: наверное, лет с трех нормальная здоровая девочка проводит многие часы в компании любимой куклы, мучительно размышляя над деталями будущей гипотетической свадьбы. Миссис Шарлотта Скрэби, не будучи ни нормальной, ни здоровой, ни девочкой, а вдобавок являясь уже замужней и вообще-то мертвой, давно интересовалась церемонией более мрачного характера, связанной не с белым кружевом, но с черным. Сколько счастливых часов провела она, готовясь к этому дню! Земля к земле, тлен к тлену, прах к праху! Дин-дон, пусть звенит кругом погребальный колокольный звон! Время жить и время умирать, время любить и время ненавидеть, [85] время надрываться от рыданий и долго и громко сморкаться в большой черный платок!

85

Искаженная цитата из: Екк. 3:2 и 3:8.

– Это были чудесные похороны! – похвалялась Опиумная Императрица перед Эбби Ядр сто пятьдесят лет спустя. – Не то чтобы я хвасталась, но это – один из самых волнующих праздников, на которых я бывала.

Согласно завещанию миссис Скрэби, детально изложенному в документе страниц на двадцать пять, церемония прошла весьма помпезно: акры остроконечных восковых лилий, слезные реквиемы один за другим, черное конфетти, белые лица, льстивая надгробная речь, сочиненная лично Императрицей и зачитанная горбатым священником, и звучная органная музыка без конца. Многие благодарные прежние клиенты Императрицы – с обеих сторон Великой Грани – сидели среди почтительной и строгой публики. В первом ряду Фиалка Скрэби в траурном облачении промокала глаза, когда в церковь внесли гроб, увенчанный горой лилий и

любимой старой лисьей шкурой Императрицы.

– Я поделюсь с вами моим секретом, Фи, – прошептал сидевший рядом Скрэби с сухими глазами. – Я подарил ей эту лису, потому что ее испортил. Ее было не набить. Слишком много дырок от дроби.

Жир, избавленный от жребия стать будущим обедом, сопел у ног Фиалки. Для него, по крайней мере, в этом несчастье имелись положительные стороны: отныне на кухне потребен был официальный дегустатор. Ни Скрэби, ни Фиалка не замечали присутствия астральных частиц, что вертелись у них над головами. Какая необычайно трогательная служба, переживала миссис Скрэби; она даже позволила вздрогнуть призрачным персям, а одной человеческой слезинке – скатиться по бледной щеке, когда слушала сердечный панегирик горбатого священника:

– Миссис Шарлотта Скрэби, обожаемая всеми, кто ее знал, – ушла, но по-прежнему с нами!

Слеза плюхнулась на нос Жира. Припав к земле от страха, он слизнул ее и заскулил.

– Прощайте, миссис Шарлотта Скрэби! – нараспев произнес священник. – И покойтесь с миром!

Покоиться с миром? Вот еще!

Хорошо известно, что горе заставляет всевозможные другие эмоции выстреливать в странных направлениях. И безвременная кончина миссис Скрэби от пищевого отравления посеяла глубокие сомнения в душе Фиалки. Через неделю после похорон мсье Кабийо в попытке успокоить душевное смятение дитя и отвлечь ее разум от утраты попросил Фиалку возобновить ее прежде неустанную работу над его великой книгой «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande». Но девушка категорично отказалась.

– Я больше не желаю иметь отношения к этой ужасной книге! – в смятении закричала Фиалка, разрыдавшись. – Я отравила собственную мать!

Кабийо благоразумно закрыл рот; тем не менее на задворках его разума закипело возмущение. Неужели труд его жизни должен вдруг прекратиться из-за единственного, отдельного несчастья? Неужели Cuisine Zoologique должна потерпеть неудачу только потому, что один рецепт оказался (в единственном случае) фатальным?

Как сказано в поговорке: у семи поваров бульон без мяса. Быть может, теперь в хозяйстве Скрэби семью поварами стали двое? Достаточно ли места на кухне (пусть и весьма просторной) для двух разных сознаний, настолько опечаленных, как Фиалка Скрэби и Жак-Ив Кабийо? Оба легко могли взорваться. И горе висело над ними пеленой.

Философ вроде Конфуция мог бы сказать: «Здесь мы наблюдаем дисгармонию инь и ян».

Но девушка с характером Фиалки бросила:

– Это невыносимо. Я ухожу. Неси поводок, Жир, и иди за мной!

Кабийо пнул плиту и воскликнул:

– Merde!

Может быть, эфемерное присутствие Опиумной Императрицы и ее облака астральных частиц направили Фиалку и ее верного Жира в сторону Оксфорд-стрит в тот день?

Или, может, это судьба побудила их пройти мимо стоек с жареными каштанами и шарманщиков, мимо шарлатанов и кэбов-двуколок, и с грохотом врезаться – шлеп-бум – в плакат, на котором было напечатано следующее: «МЯСО – ЭТО УБИЙСТВО»?

Плакат крепился к человеку. Вышеозначенный человек – выступавший теперь в роли жертвы – поднялся с мостовой и стал терпеливо ждать заслуженных извинений. Он привык к нападкам незнакомцев, но, будучи христианином, всегда считал своим долгом надеяться, и весьма горячо, на лучшее.

– Я ужасно извиняюсь, – сказала мисс Фиалка Скрэби просто и с изяществом. Мужчина отметил, что, несмотря на чудовищные объемы, у нее миловидное грустное лицо и что она в трауре. Поэтому, хоть она и толкнула его, ощутил к ней сочувствие, улыбнулся и заговорил:

– Ваши извинения… ОЙ! – И вскрикнул от боли: на него напали второй раз.

Фиалка так и не поняла, что нашло на Жира. До сего дня его собачьи инстинкты всегда оказывались верны – достаточно припомнить, как он отказался есть тушеного примата, из-за которого скончалась Опиумная Императрица. Подобное, конечно же, решительно не в его характере. По натуре он и мухи не обидит. Чтобы такое уладить потребуется больше, чем еще одно вежливое извинение, подумала Фиалка, выхватив черный кружевной платок – все еще мокрый от похоронных слез недельной давности, так много она плакала – и бросившись промокать рану на необычайно тощей ноге мужчины.