Дитя Плазмы. (Сборник)

Щупов Андрей Олегович

Гуль не воспринимал идей Пилберга, полагая, что война — это всегда дурдом, пляска отпетых безумцев и шейк в минуту общего вальса. Вот и пусть пляшут те, кто хочет, у кого желтый билет и бицепсы в пятьдесят сантиметров. А генералы и президенты пусть выводят на бойню своих внуков и сыновей. А он из другого теста и никогда не видел особой радости в том, чтобы причинять другим боль. Во всех странах и во всех городах должен властвовать единый закон: право на жизнь без права посягать на жизнь. И если дома, в России, кто-то, поддавшись искушению, попробует приставать к нему с теми же предложениями, он и там разберется по-свойски. Иначе на кой черт вся его телепатическая мощь! Он хочет быть нормальным человеком — и он им станет!..

Гуль покосился на спидометр. Около ста шестидесяти

километров в час.

Напряжение пассажира передавалось и водителю. Оба спешили, и автомобиль заметно водило из стороны в сторону. Виновата была не дорога. Боковой ветер дышал неровно, с непредсказуемыми паузами. Оттого и запаздывало управление.

Теперь-то Гуль знал, что при такой скорости воздух становится плотным и упругим как резина. Он познал это на себе и какой-либо тревоги не испытывал. Последние недели изменили не только тело, но и дух. Скорость, какая бы она ни была, уже не пугала недавнего солдата.

Откинувшись на сиденье, он всматривался в проносящиеся мимо щиты с огромными буквами, по мере движения складывая их в слова и получая англоязычную бессмыслицу. Иногда он кое-что понимал, но корневое содержание рекламных восклицаний до сознания не доходило. Как можно было рекламировать какие-то «хот-доги» и «гамбургеры», когда в мире гремели ядерные раскаты и где-то ворочалась гигантская тварь, одним движением способная снести целый город! Пестрая суета плесенью опоясала земной шар. Бултыхаясь в сладковатом ворсе, люди ничего не желали знать. И потому ничего не успевали. Когда мерилом суеты является суета, прожить жизнь невозможно. Она протекает сама собой. Из крана в раковину, а оттуда в канализационные водостоки, не вспоив по пути ни единого деревца, ни единой травинки…

Гуль все чаще прикрывал тяжелеющие веки. Разглядывать окружающее становилось невмоготу. Вспухающим шаром солнце клонилось к горизонту, такси мчалось уже по пустыне, и мутной кошмой на барханы наползла вселенская мгла. Водитель включил фары, машина сбавила ход. Гуль не заметил этого.

Ровная, лишенная ухабов дорога усыпляла его. Он увидел сон и знал, что это сон, но проснуться не мог. Клубящийся густой туман плавал перед глазами и не спешил рассеиваться. Гуль пытался разгонять его руками, но пальцы путались в чем-то жестком и вязком, плечи и кисти ломило от усилий. Лишь минуту спустя он догадался, что змеящиеся молочные разводы — вовсе не туман, а чья-то гигантская спутанная борода. Такие бороды носили, должно быть, предки — могучие и кудлатые от природы, не знавшие, что такое штанга и тренажеры, но без особого напряжения ломавшие подковы. Гуль запутывался в волосяном плену, дергаясь и трепеща, как угодившая в паутину муха. Наконец что-то грузное и большое взмешало воздух, и бородатый туман исчез. Глянув под ноги. Гуль увидел, что стоит на земле, но земля эта вдруг оказалась, круглым аквариумом, в котором плавала каракатица. Кажется, Гуль стоял посреди улицы. Дома, деревья, статуями застывшие прохожие — все было отлито из чистейшего стекла. И он скорее не видел их, а угадывал — по глянцевому отблеску, по тонкому абрису, отделяющему явь от яви. Будь его взгляд зорче, он смог бы пронзить им землю, но рассматривать жизнь на другой стороне планеты не входило в его планы. Он следил за каракатицей, задыхаясь от восторга и ужаса, приникнув лицом к хрустальному асфальту. Каракатица плыла удивительно красиво и грациозно. Что-то в ее очертаниях постоянно менялось, и она становилась похожей то на морского ската, то на змею, то на морского тюленя.

Увлеченный волшебным видением. Гуль не заметил, как твердь под ним дрогнула. Дома и деревья пенными фонтанами хлынули вниз, на улицы. Земля обратилась в воду, и теплая волна опрокинула Гуля. Ища руками опору, он камнем пошел к несуществующему дну. И тотчас гигантская тень, всплывая, скользнула ближе. Пасть чудовища подхватила тонущего, мягкий язык протолкнул в непроглядную глубь.

А через секунду он уже сидел на знакомой террасе, слушая вдохновенный монолог профессора.

— Попробуй понять нас, Гуль! Самое простое дело — осудить, не пытаясь понять. И, кстати сказать, — самое недостойное человеческого звания.

Именовать себя человеком может

прежде всего тот, кто понимает. По-ни-ма-ет!

— Пилберг царственным жестом указал на сидящих за столом компаньонов. — Еще пару дней назад все они были трупами — неподвижными, мертвенно-холодными, бледно-синими от потери крови. А сегодня полюбуйся! Они уже набивают желудки лишайником, и, честно говоря, я им завидую. Единственный в этой жизни смысл — болеть и выздоравливать, падать и подниматься. Без болезни нет радости выздоровления, нет той красочной и оптимистичной лжи, называемой целью. Человек обязан прочувствовать необходимость жизни, потому что только тогда он в состоянии назвать ее приблизительную цену. Еще вчера они мучились и страдали, но именно поэтому в ближайшем будущем скука им не грозит. Мудрецы и на этот раз оплошали. Двойники отомстили нам, теперь мы будем мстить им. Какое-то время жизнь наша будет насыщенной до предела, а следовательно мы будем счастливы. Кто же кого перехитрил? А, Гуль? — Пилберг звонко, совсем по-мальчишечьи засмеялся. — Когда ты вернешься, а ты обязательно вернешься, — ты убедишься насколько я был прав. Если хоть один из поселенцев встретит тебя ленивым зевком, можешь стрелять в меня из моего собственного пистолета.

Из-за плеча Пилберга неведомым образом вынырнул Фергюсон.

— Покажи ему Милиту, — сипло посоветовал он.

— Да, конечно! — Пилберг встряхнулся. — Разумеется, она ждет тебя, Гуль.

Как и все мы. Надеюсь, ты уже смирился с тем, что твое возвращение неминуемо? Или все еще одолевают сомнения?

Пилберг оживленно захлопал в ладоши, подзывая девушку, но Гулю так и не довелось увидеть Милиту.

Будто гигантская птица подцепила его когтями и рывком подняла ввысь.

Взвившись, он пробил броню чудовища и вылетел на поверхность Земли. Все та же неведомая и невидимая птица пронесла его по воздуху и мягко усадила на заднее сиденье такси.

— Сэр, проснитесь! Приехали. — Водитель деликатно касался его плеча.

— Что?.. Где мы? — Гуль выпрямился, озираясь.

— Мемфис. Как и заказывали.

— Да, верно. Мемфис…

Гуль выбрался наружу и поежился. Город спал, укутавшись в ночную шаль.

Чужой для него и родной для иных мир. Даже во сне он искрился огнями, подмигивая звездному космосу, подражая ему лучистостью, но безнадежно отставая во всем остальном. Откуда-то издалека ленивой рекой наплывала музыка. Замусоренная барабанной трескотней, она не могла сотворить такого пустячного дела, как превращение ночного времени в день. Законы мироздания оставались незыблемы, и, невзирая на потуги бунтарей, земля спала, потому что ей положено было спать.

Гуль ощутил, как холодные ищущие руки протянулись к нему из тьмы. Одна из них сжала стальными пальцами сердце, другая ухватила за горло. Хозяйку этих рук он знал. Тоска…

Гуль встрепенулся. Телефон!.. Он должен был позвонить Йенсену, в этот чертов НЦ.

— Вон он, сэр. В десяти шагах.

Не удивляясь тому, что таксист услышал его мысли. Гуль двинулся к будке. А через минуту все тот же услужливый таксист помог отыскать ему в справочнике телефон секретариата НЦ. Без помощи водителя Гулю пришлось бы туго. Едва раскрыв справочник, он с ходу заплутал во всех этих параграфах и названиях.

По счастью, такси еще не отъехало, и шофер рьяно взялся за дело. В конце концов, испытывая легкие угрызения совести. Гуль наградил его очередной стодолларовой фикцией. Лицо таксиста расцвело улыбкой, а Гуль ощутил грусть.

С грохотом промчалась кавалькада мотоциклистов. Зажглось светом окно на втором этаже, и, исторгая ругательства, высунулась чья-то всклокоченная голова. Очевидно, жилец дорожил своим прерванным сном, потому что бранился долго, с вычурным мастерством. Тем временем, скармливая автомату монетку за монеткой, таксист постепенно приближался к цели. Пойман был в конце концов ответственный секретарь НЦ, а через него достали и последнюю штаб-квартиру Йенсена. Прислушиваясь к переговорам, Гуль чувствовал, как растет внутри огненный жар. Ожидание затягивалось. Сонный дурман выветрился, и все снова переставало быть простым и ясным. Он вдруг осознал, что от того, что сообщит ему в следующую минуту Джек Йенсен, будет зависеть его судьба.