Дитя Плазмы
Шрифт:
– Чепуха! Вот увидите, этот сукин сын уйдет и от ваших «Вулканов»!
– Да вы, похоже, восхищаетесь им? Мистер Йенсен, полюбуйтесь-ка на ваших подчиненных!..
– Прекратите, черт возьми! – Йенсен хлопнул ладонью по столу и поднял на перепирающихся коллег воспаленные от недосыпания глаза. – Сейчас важно обнаружить его. В самое кратчайшее время!.. Где ваши рэйнджеры, полковник?
– На месте, мистер Йенсен. И не сомневайтесь, они скоро найдут его, – Беркович приблизился к столу и, склонившись над картой, постучал пухлым пальцем по серым квадратикам городских кварталов. – Мои люди потеряли его где-то здесь. Согласитесь, без приборов поиск значительно осложняется. Ваших тонометров и раньше-то на всех не хватало,
– Да… Каракатица действительно остановилась, – озадаченно пробормотал Йенсен. – Но почему, черт возьми? Что заставило ее встать перед самым городом?…
– Может быть, урановые ловушки?
– Этот пустяк?… Сомневаюсь. Она толчется на одном месте уже более двух часов, а первых контейнеров, если помните, ей едва хватило на десять-пятнадцать минут.
– Как бы то ни было, песенка нашего мучителя спета, – Беркович не без злорадства скосил глаза на Йенсена. – Над районом патрулирует около десятка боевых вертолетов. Улицы пусты, и любого, выбравшегося погулять на открытое пространство, немедленно засекут.
– И все же… Почему она остановилась? – Йенсен хмуро сверлил карту взглядом. – На это должен быть какой-то ответ!
– Уж не думаете ли вы, что это русский ее остановил?
– А почему бы и нет? – тихо спросил Йенсен. Медленно подняв голову, он отчетливо произнес: – Послушайте, Беркович, надо срочно уведомить всех ваших людей, чтобы в русского не стреляли.
– Это что, шутка? Если шутка, то весьма неудачная.
– Это не шутка, Беркович.
– Тогда черта-с два, я отдам такой приказ! Они найдут этого супермена и превратят в решето!
– В таком случае вы отстраняетесь от командной должности,
– процедил Йенсен. – Полномочий у меня достаточно, не сомневайтесь. Потрудитесь уведомить своих заместителей о случившемся и…
– Секундочку! – Беркович умиротворяюще вскинул ладони. – В чем дело, Джек? Чего ты вдруг разбушевался? Ты хочешь, чтобы русского попытались взять живым? Хорошо, попробуем… Мне не очень понятна твоя политика, но если ты настаиваешь…
– Да, настаиваю.
Изобразив что-то отдаленно напоминающее кивок, Беркович грузно поднялся и тяжелым носорожьим шагом отошел к окну. Тень брезгливости промелькнула на его рыхлом лице. Ему было на что подосадовать. Каково ощущение взрослого, угодившего в подчинение к мальчугану? Такого у него давно уже не было. Ни координатор, ни сам президент не позволяли в разговоре с ним такого пренебрежительного тона. Затянувшаяся роль второго – вот с чем приходилось ему мириться…
С той же брезгливой гримасой Беркович оглядел помещение. Штаб-квартира ЦРУ, временно отданная в ведение НЦ, успела превратиться в нечто неописуемое. Разбросанные по полу бумаги, банки и бутылки из-под пива, настежь распахнутые окна, столы, загроможденные радиостанциями и тонометрами… Утомленная агентура отдыхала прямо здесь же, при начальстве, заняв все свободные диваны и кресла, похрапывая прямо на полу. Деятели из НЦ, видите ли, не хотели терять ни единой минуты на сборы подчиненных! Конечно, куда как проще – свистнул в два пальца и готово…
Беркович опустил глаза вниз. У самого окна, уронив голову на грудь и привалившись спиной к стене, спал Фил Николсон. Глядя на него, представитель ЦРУ дал мысленное определение тому, что видел:
Балаган!.. Форменный балаган!..
Гуль не почувствовал, как вышла из него пуля. Сон заменил анестезию. Он спал и одновременно находился в крохотном и странном кинозале. Экран был не плоским – он охватывал все видимое пространство, и все же Гуль твердо знал, что это не жизнь и не реальность, а всего-навсего экран. И с этого экрана
– отовсюду, куда он только не оборачивался,
На этот раз ОНИ наделили Гуля способностью разговаривать со всеми одновременно. Хор голосов с удивительной складностью помещался в голове – может быть, оттого, что язык, на котором они беседовали, состоял не из фраз и не рисовал образов. Он был подобен мелодии, текущей в обход слуха, в обход мозга – может быть, прямиком в душу. Он понимал их, а они понимали его. Тем не менее даже в эти секунды Гуль был уверен, что, проснувшись, не сумеет воспроизвести ни мгновения из своего нынешнего состояния. Подобных мыслей и подобного языка в человеческом мире не существовало. Как и прежде Мудрецы не учили и не пытались доказывать. Всякое доказательство – всего-навсего довод разума и уже потому зиждется на ошибке. Им было важно, чтобы Гуль все решил сам. И они давали ему время, натягивая узду и взнуздывая оголодавшее чудовище. Сдерживая каракатицу они ждали его решения.
Человек становится человеком только тогда, когда начинает размышлять над будущим – своим и чужим, когда это свое и чужое начинает замешиваться в единое, и невозможно уже ударить постороннего, ибо любой посторонний становится частицей тебя. ОНИ это умели. Потому и прозывались Мудрецами. И конечно же, подобный конец они тоже предвидели. Оттого и позволили Гулю выбраться наружу, оттого и не пустили с ним девушку. Они обладали терпением, которое казалось ему непостижимым. С прилежанием ваятелей они трудились над человеческими половинками, склеивая их клеем, именуемым Любовь, стойчески наблюдая, как вновь и вновь разваливаются надвое непослушные фигурки. Но сейчас Мудрецы беззвучно праздновали одну из своих немногочисленных побед. Потому что знали уже, что он вернется, и знали КУДА он вернется. И странно – Гуль не ощущал в себе протеста. Это была беседа равных. Мудрецы предугадали его собственное решение, до самой последней минуты ничем не выдав своей прозорливости. Его привязанность к земному воспринималась ими на полном серьезе. Они рисковали, двигаясь по краешку обрыва, но в конечном счете одержали победу. Ему было жаль оставлять этот пестрый и непоседливый мир, жаль было себя, и все же он изнемог быть монстром. Кроме того Гуль слышал, как трещат и перетираются опутавшие каракатицу цепи. Мудрецы сдерживали ее из последних сил. Но по-прежнему терпеливо ждали. Не торопя, не жалуясь, не попрекая…
Уже просыпаясь, Гуль отыскал среди множества лиц пару удивительно знакомых. И, кажется, успел им улыбнуться. На мгновение мелькнул образ Пилберга, но это была уже полуявь. Он открывал глаза, и можно было смело предполагать, что Пилберг ему только примерещился.
Широкая кровать, лужица окаменевшей крови на полу…
Оглядев незнакомую обстановку, Гуль постарался вспомнить каким образом очутился здесь – в чужом доме, в чужой квартире. Впрочем, последние дни он только и делал, что перемещался из одной чужой квартиры в другую.
Поднявшись, он вышел на лестничную площадку, с недоверием прислушался к царящей вокруг тишине. И тотчас ему показалось, что снизу кто-то вполголоса бормочет. С опозданием Гуль сообразил, что это вовсе не голос. Он снова слышал мысли крадущихся к нему людей. Перегнувшись через перила, Гуль посмотрел вниз. Глаза его столкнулись с глазами мужчины, стоящего на ступенях. Предположение переросло в уверенность. Агент, караулящий его появление, испугался, и испуг этот дробным неприятным эхом отозвался в голове Гуля. Кое-как он заставил себя сосредоточиться. Парализующий удар накрыл агента, и теперь мужчина не в состоянии был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Спустившись к нему, Гуль не очень уверенно обыскал человека. В боковом кармане лежал тонометр, во внутреннем – пистолет с глушителем. Переложив и то и другое к себе в карманы, Гуль продолжал спуск.