Шрифт:
ИСТИНА — ДИТЯ ВРЕМЕНИ.
1
Грант
Однажды он попросил Лилипутку отодвинуть его кровать хоть чуть-чуть в сторону, чтобы можно было поизучать новую часть потолка, но такая перестановка нарушила бы симметрию палаты, а в больницах симметрия стоит по важности сразу же после стерильности. Любое нарушение симметрии считается просто непристойным. Почему Грант ничего не читает, как-то спросила его, Лилипутка. Почему не читает те новые романы в дорогих изданиях, которые приносят его друзья?
— В нашем мире рождается великое множество людей, которые пишут великое множество книг. Миллионы слов печатаются в типографиях каждую минуту… Страшно подумать…
— Похоже, у вас просто запор, — высказала свое авторитетное мнение Лилипутка.
Лилипуткой Грант прозвал медсестру Ингхэм, хотя в действительности она была ростом в пять футов два дюйма и весьма миловидна. Грант называл ее Лилипуткой, пытаясь хоть немного компенсировать свою полную зависимость от девушки. Именно Ингхэм решала, что ему дозволено, а что — нет, а профессиональная легкость, с какой девушка обращалась с его крупным телом — ростом Грант вымахал за шесть футов — и вовсе унижала его. Тяжести, казалось, не имели значения для Лилипутки. Она дежурила поочередно с Амазонкой, богиней с руками, гладкими, как буковые веточки. Амазонкой Грант окрестил сестру Дэррол, которая была родом из Глостершира и каждую весну мучилась от тоски по дому. Лилипутка происходила из Литэм Сен-Энна и не испытывала к родным местам сентиментального влечения. У Амазонки были большие мягкие ладони и крупные коровьи глаза, которые, казалось, выражали постоянную жалость к подопечному, но малейшая физическая нагрузка заставляла ее дышать, как пылесос. Она обращалась с телом Гранта, как с неподъемной колодой, что казалось ему еще унизительней, чем демонстративная легкость, с которой его вертела Лилипутка.
Грант был прикован к постели и находился во власти Лилипутки и Амазонки после того, как свалился на улице в открытый люк. Большего унижения и не представишь — рядом с ним пыхтение Амазонки и бесцеремонность Лилипутки. Провалиться в люк было пределом абсурдности, событием глупым, нелепым и смешным. За миг до своего злосчастного исчезновения с поверхности земли Грант преследовал некоего Бенни Сколла, и то, что за первым же углом Бенни угодил в медвежьи объятия сержанта Уильямса, едва ли утешало Гранта в теперешнем нестерпимом положении. Бенни перешел на полное государственное обеспечение сроком на три года, который, вероятно, будет сокращен за примерное поведение. Иное дело Грант — в больнице за примерное поведение срок не сокращают.
Грант перестал глазеть на потолок и перевел взор на стопку книг в ярких
В «Поте и борозде» Сайлас Уикли на семистах страницах старательно изображал прозу деревенской жизни. Судя по первому абзацу, в этом романе по сравнению с предыдущим творением того же автора ничего существенно не изменилось: мать лежит в родах (одиннадцатых по счету) на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) внизу, старшая дочь лежит с любовником на сеновале, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, все прочие забились по углам; крыша протекает, а от навозной кучи подымается пар. Сайлас Уикли никогда не забывал о навозе.
Следующим в стопке после шедевра Уикли был элегантный томик, разукрашенный барочными виньетками и завитушками и озаглавленный «Бубенцы на ее ногах», в котором Руперт Руж игриво острил на тему о пороке. Первые три страницы в любой книге Руперта казались читателю весьма смешными; к концу третьей страницы можно было заметить, что Руж научился у своего игривого (но отнюдь не порочного) коллеги Джорджа Бернарда Шоу тому, что простейший путь к остроумию лежит в дешевом и удобном методе — игре на парадоксах, после чего все остроты можно было предугадать на три предложения вперед.
Обложка со снопом пламени, вылетевшим из револьверного дула, скрывала последний опус Оскара Окли. Гангстеры, блондинки, шикарные бары, фантастические погони. Макулатура в чистом виде.
В «Деле о пропавшем консервном ноже» Джона Джеймса Марка Грант насчитал три юридических ошибки на первых двух страницах, что, по крайней мере, позволило ему провести пять приятных минут в сочинении воображаемого письма автору.
Что именно скрывает на своих страницах худосочная синяя брошюра внизу стопки, Грант вспомнить не мог. Должно быть, что-то наставительное, подумал он. О мухах цеце, здоровом питании, сексуальных отношениях, или еще о чем-то в том же духе. Любая из книг была полностью предсказуема.
Неужели никто больше в этом мире не хочет менять раз и навсегда заведенную пластинку? Неужели теперь каждый писатель втиснут в свою единственную узкую рамку? Литераторы пишут только то, что ждет от них публика. А публика говорит о «новом Сайласе Уикли» или «новой Лавинии Фитч» точно так же, как о «новом галстуке» или «новой прическе». Такие читатели никогда не скажут «новая книга такого-то», какой бы она ни была; их интересует не сама книга, а лишь факт ее новизны — на что она будет похожа, они знают заранее.
Хорошо бы, подумал Грант, отворачиваясь с отвращением от пестрой стопки, остановить все типографские машины сроком на поколение, объявить мораторий на выпуск новых книг. Вот бы какой-нибудь гениальный самоучка изобрел такой луч… Тогда больным, неподвижно лежащим на спине, не присылали бы пачки идиотской писанины, и самоуверенные девицы не требовали бы их чтения.
Грант услышал, как дверь в палату открылась, но не пошевелился, чтобы взглянуть на вошедшего… Он отвернулся лицом к стене в буквальном и переносном смысле.