Дитя Всех святых. Перстень со львом
Шрифт:
— Был еще один куст красных роз, которого ты никогда не видел. Твоя мать подарила его мне в знак своей любви…
Казалось, Франсуа де Флёрен не слышит. Он гладил черно-красный щит, повторяя слабым голосом:
— Франсуа, бастард де Вивре…
Судорога боли исказила его лицо.
— Отец, пить!..
Франсуа знал, что утоление жажды для раненого в живот означает немедленную смерть. Но он не поколебался. Мимо проезжал какой-то рыцарь с флягой, притороченной к седлу. Франсуа сорвал ее, открыл и приподнял голову раненого.
Франсуа де Флёрен заглянул ему в глаза так же пристально, как и
— Пей, сынок…
Тот стал пить, не отводя глаз, потом его сотрясла короткая судорога, и голова откинулась назад.
Шалье пал. Солдаты бежали со всех сторон, испуская крики радости, тащили добычу, вели английских пленников. Французов вешали на деревьях. Франсуа уложил своего сына на носилки. Он закрыл ему глаза, сложил руки на груди и разогнул пластины его панциря, чтобы прикрыть рану.
Избавившись от страданий, Франсуа де Флёрен выглядел безмятежным, почти сияющим, со щитом «пасти и песок» на груди. Франсуа показалось, что он видит самого себя, как если бы он был убит при Пуатье. Как и тогда, с Туссеном, его вдруг пронзила невыносимая боль; он повторял все тот же вопрос: «Почему?..»
Юное лицо, мельком увиденное при свете костра в Иоаннову ночь. Мертвец двадцати одного года от роду. Не прошло еще и трех лет с момента их первой встречи… Почему? Почему Бог вернул ему сына и тут же снова забрал его? Почему позволил дать ему столько жизненных уроков, столько советов на будущее, если его могила была так близка? И главное, почему Бог захотел, чтобы его истинный сын, его гордость, его сокровище, оказался незаконнорожденным?
Место Франсуа де Флёрена было в Вивре, как место перстня со львом — на его пальце. Для этого у него имелись все качества, кроме имени…
Опустилась ночь. За носилками пришли монахи с факелами. Это были монахи из ближайшего монастыря, чьи розовые крыши виднелись внизу. Франсуа последовал за процессией. Они подбирали на поле боя павших рыцарей, чтобы предать их погребению.
Рыцарей оказалось немного, и все они были положены в часовне. Франсуа провел в бдении над телом сына всю ночь, а утром присутствовал на заупокойной службе, которую почтили также дю Геклен и важнейшие военачальники армии.
Могилы вырыли в пределах монастырской ограды. Там же были заготовлены могильные плиты. Пригласили родных и близких, чтобы те указали брату-камнерезу имена павших. Франсуа только что видел, как под землей исчез гроб с черно-красным щитом. Когда монах-резчик спросил его об имени, он попросил высечь: «Франсуа де Вивре».
После взятия Шалье армия направилась к Шатонеф-де-Рандону, куда и прибыла во второй день июля. Франсуа сделался тенью самого себя. Мрачный пейзаж, простиравшийся перед ними, угнетал его еще больше.
Лагерь разбили у деревушки л'Абитарель. Крепость Шатонеф-де-Рандон располагалась выше, на вершине длинного обрывистого отрога, чьи черные
В противоположность тому, что происходило при Шалье, осажденные сразу же завязали переговоры, и, в конце концов, их главарь, Пьер де Галар, согласился на сдачу 13 июля, если до этого времени к нему не придут на выручку. В подтверждение своего слова он предоставил заложников.
Франсуа ничего об этом не знал. Он молча смотрел на зловещий черный пейзаж, весь из скалистых гребней и пропастей, наводящий на мысли о преисподней. Франсуа де Вивре погрузился в себя. Ни с кем не разговаривал, никого не слушал. Ему казалось, что его сердце так же окаменело, как эти бесплодные скалы, что вся его жизнь сделалась подобием этих унылых пространств… Никогда надежда не возродится в его душе, подобно тому, как ни один куст, ни один цветок не вырастет на этих камнях. Его надежда звалась Франсуа де Флёрен, и смерть скосила ее в двадцать один год.
Однако одна новость все-таки сумела пробиться сквозь одиночество, в котором замкнулся Франсуа. Коннетабль занемог, коннетабль был болен… 5 июля прошел слух, что он не может сесть на коня без помощи своего оруженосца; 6-го — что он вообще не может сесть; 7-го — что он не ходит без поддержки, а 8-го — что не встает с постели.
8 июля было воскресенье… Вся армия присутствовала на мессе под открытым небом, которую отслужили за выздоровление коннетабля. Но Бертрана дю Геклена по-прежнему пожирала горячка. Слишком резкими были скачки температуры для этого уже немолодого тела, износившегося в нескончаемых испытаниях. В Абитареле один врач сменял другого; вызванные из Манда, окрестные крестьяне приносили всякие домашние снадобья, сопровождая подношения трогательными словами.
9 июля коннетабль составил завещание и передал командование маршалу де Сансеру. В течение трех дней ему было немного легче, но в пятницу 13 июля, утром, он понял, что наступает конец. Бертран дю Геклен велел вынести свое ложе из палатки, чтобы каждый мог его видеть, и приказал позвать капитанов, рыцарей и солдат.
Близился полдень. Стояла такая же удушающая жара, что и в предыдущие дни. Присутствующие обнажили головы, держа шлем или каску под рукой, и все плакали. Плакали не только потому, что умирал коннетабль, и даже не потому, что это был великий французский полководец, освободитель страны, но потому, что горе каждого было личным. От последнего солдата до маршала Франции, все они оплакивали Бертрана…
Лежа на своем ложе, Бертран дю Геклен сжимал меч с лилиями. Он попросил приблизиться маршала де Сансера и, поцеловав навершие меча, протянул ему.
— Верните королю… Надеюсь, я хорошо им воспользовался.
Франсуа плакал вместе с остальными. К его слезам по умирающему коннетаблю примешивались и слезы по ушедшему сыну.
Дю Геклен обратился ко всему воинству:
— Помните, вы должны сражаться только против тех, у кого оружие в руках. Ваши враги — не люди Церкви, не женщины и не дети…